Михаил помолчал, потом подмигнул Фотию и спросил:
— Правильно я делаю, отче? Вы ведь сами сказали, что казна пуста…
Патриарх взглянул ему в глаза, в которых зажглись огоньки рыси, вышедшей на охоту, понял и ужаснулся: «Да он, подлец, может такое натворить, долго затем придется расхлебывать!.. Казна действительно пуста, и не без твоего, дурак, содействия, но разве таким способом она может быть пополнена?! Как сказать ему об этом? Если здесь находятся коварный протасикрит и наивный Феофилиц… Да приказ-то — тащить разграбленные драгоценности и товар во дворец — уже отдан… Положимся на волю Господа».
Наслаждаясь замешательством патриарха, василевс с усмешкой ждал ответа.
— Присночтимый и благочестивый! Твое дело носить золотой венец и всю красоту мира, — начал дипломатично Фотий, — наше же дело — Бога молить о царстве твоем и вместо царской красоты носить на челе своем знаки смирения и печали. И еще нам следует обо всем мире возносить молитву Богу — не только о верующих в Господа нашего, но и о неверующих… — Патриарх выразительно поднял глаза на василевса. — Поэтому я иду сейчас в храм святой Софии и буду служить молебен о спасении душ… Богу нашему слава, и ныне, и присно, и во веки веков…
— Аминь, — повторили все хором.
Фотий вышел.
У василевса гневом перекосило лицо, и он прошипел вослед патриарху:
— Попы, словоблуды, все учат и учат… Тот был — учил, и этот… Вот вам! — И Михаил, оттопырив зад, громко хлопнул по нему рукою.
Феофилиц подобострастно захихикал, а его телохранители заржали застоялыми жеребцами.
— Мой император, дозволь и мне со своими силачами вступиться за твою честь и честь великого Константинополя, — вскинул гордо голову карлик.
— Дозволяю, мой преданный и доблестный Феофилиц.
Карлик бряцнул шпорами по мраморному полу и воинственно крикнул:
— За мной, гиганты!
Василевс и протасикрит остались одни. Михаил пригласил своего начальника канцелярии пройти в помещение, где стояли скамьи для возлежания и журчал фонтан. Велел подать вина.
— Устал я, Аристоген, — сказал император, устраиваясь на скамью, — скачки, потом черная весть о разгроме флота, а теперь беспорядки в городе…
Аристоген молчал, лишь преданно заглядывал своему господину в глаза, но не как собака глядит на своего хозяина, а как лютый зверь на циркового дрессировщика…
Принесли вина, василевс залпом опустошил чашу, которая была размером с медную голову Иктиноса, и закрыл глаза, поудобнее растянувшись в ожидании первых вестей с улицы.
Чем дольше всматривался Аристоген в тяжелое лицо императора, тем больше он его ненавидел. Жутко, яростно, до боли в сердце! У него нервно начинали подрагивать уголки губ, когда он вспоминал все обиды, нанесенные ему этим человеком, и все унижения, которые пришлось ему от него перенести.
Когда дочери Аристогена исполнилось четырнадцать лет, василевс приказал привести ее к нему в спальню. Как ни умолял китонит[109] (тогда протасикрит имел такое придворное звание), василевс оставался непреклонен. И поставил условие: или тюремное заключение вместе с семьей (выставить за ослушание на площади Тавра для палочного избиения, с тем чтобы потом повесить, Михаил побоялся бы), или он, Аристоген, становится начальником канцелярии. Бедный отец выбрал последнее, правда, став протасикритом, он выгодно пристроил свою опозоренную дочь, выдав ее замуж за богатого владельца виноградников. Теперь его зять стал еще богаче. Но Аристоген поклялся всеми способами мстить Михаилу и примкнул к партии игнатиан. И сейчас он представил, как по слегка вздыбленным волнам Понта, кутаясь в шерстяной хитон и наблюдая из каюты за дунайскими берегами, желтыми от осеннего леса, плывет на галере в сторону Крыма гонец с тайным письмом к Ктесию от его святейшества Игнатия.
Вот за кого протасикрит пойдет в огонь и в воду! В тяжелые дни он всегда находил у него утешение и поддержку. И несказанно дорожил доверием Игнатия. И всегда поражался его большому уму. Проявился он снова и в тайном письме к капитану «Стрелы», в котором говорилось, что если уж он, Ктесий, и Зевксидам не смогли ничего сделать с философом и его монахом-телохранителем Леонтием в Херсонесе, и в дальнейшем не удастся, то по приезде в Итиль нужно приложить силы к тому, чтобы выставить их в неблаговидном свете. Надо подговорить один из хазарских пограничных отрядов напасть на русские владения. И так дело обставить, чтобы русы убедились, что это нападение впрямую зависит от миссии Константина к кагану. И станет ясно: миссия никакая не богословская, а замышляющая войну хазар против русов.
«Раздразнить надо русов, пусть они вознегодуют на забулдыгу-императора и его свору, и на пса Фотия — врага моего кровного… А там, глядишь, и не только вознегодуют, а предпримут ответные действия, что нам, в нашем положении, как раз на руку…» Последние строки этого письма Аристоген запомнил слово в слово и возрадовался…
«Вот и бунт идет. И конечно же, это дело рук тоже Игнатия, ибо по городу разгуливают монахи-студиты и благословляют на него охлос, говоря, что бунт — воля Господня…» — так думал протасикрит, а та фраза василевса о пополнении казны за счет имущества разграбленных купцов запала в голову, и у него родился план, который, по его мнению, должен отвечать той же цели, которую ставил перед Ктесием Игнатий…
Первый вестовой, назвав пароль страже у ворот и у дверей дворца, гремя панцирными пластинами, прошествовал к императору и, сняв с головы начищенный до блеска медный шлем, низко поклонился. Его доклад был лаконичен и точен, не допускающий в обращении к императору никаких витиеватых выражений.
К чести Византийской империи, ее армией было много хорошего перенято от уставов, устройства, вооружения, а также ведения войны от армии Древнего Рима.
— Василевс, регионарх Иктинос передает тебе… Костры потушены. Сто человек охлоса зарублены. Остальные рассеялись. Порядок водворен полностью. — И вестник надел на голову шлем, показывая этим, что доклад окончен.
А вообще-то, только воин в присутствии императора мог находиться с покрытой головой.
— Иди, — коротко бросил Михаил и дотронулся до плеча протасикрита. — Аристоген, а этого «медного быка» я не зря сделал регионархом.
— Да, не зря… — в тон ему ответил начальник канцелярии, а сам подумал, что эти «медные быки» и вызывают всеобщее недовольство народа… Побольше бы сейчас таких «быков»!
Второй вестник, который был также немногословен, сообщил, что погром арабских лавок в регионе форумов Августеона и Константина закончен. Скоро драгоценности и деньги будут здесь. А самих купцов растерзала чернь… Оборванцы кричали, что у агарян на товары слишком высокие цены…
Когда вестник ушел, василевс снова обратился к протасикриту:
— Кажется, дела наши идут неплохо, Аристоген… Если так и дальше пойдет, к вечеру с охлосом управимся. А может, бунт — это хорошо… Лавок купцов-агарян много еще и на других форумах… — И Михаил осушил еще одну чашу. И стало заметно, что он начал хмелеть.
— Мой император, ты сила и разум, ты ловкий Автомедон[110], — подольстился протасикрит. — А ведь в нашей огромной столице есть лавки не только агарян… Скажем, русов. Они выручают от продажи мехов и меда куда больше денег, нежели сарацины от своих серебряных и золотых побрякушек, которыми и без них гремит вся Византия.
— Ме-е-е-ду хочу! — вдруг проблеял василевс и, соскочив со скамьи, с пафосом воскликнул: — Так, значит, и они втридорога дерут за свои товары с моего народа?!
— Так, светлейший! — подтвердил хитрый протасикрит.
— Теперь и ты, мой верный Аристоген, докажешь, что умеешь держать в руках меч… Возьми несколько человек из моей усиленной охраны, теперь можно ее и слегка сократить, и шествуй к этим псам — киевлянам, которые незаконно завышали цены. Запомни, Аристоген, незаконно… А «Кодекс Юстиниана» наказывает каждого, дерзнувшего на такое, смертной казнью. Иди смело, руби им головы, бери их деньги и товары и жги их лавки… Еще тогда, на приеме во дворце, они мне сильно почему-то не понравились, эти купцы с Борисфена. Слишком гордые. — И василевс выругался. И выругался так, как, может быть, не позволил бы себе даже самый последний человек из охлоса.