— Друнгарий, надо вырываться из кольца! А то случится, что такого благоприятного для нас момента больше не настанет.

«И тут он, гусиный пастух, прав!» — пронеслось в голове патриция, но испытывать судьбу он больше не стал, а согласился сразу безоговорочно.

На мачтах хеландии взвились флаги: «Следуйте за мной», и Тиресий направил ее в образовавшуюся брешь. Гребцы налегли на весла.

Они, как никто другой, находясь внизу и возле бортов, чувствовали, как сотрясают судно удары сотен стрел, впивающихся в обшивку, некоторые из них попадали в отверстия, в которые были вделаны уключины, и уже вывели из строя двух гребцов. Их расковали и заменили новыми, а мертвые тела просто спихнули в море, и все. Никого не интересовала их жизнь, а смерть тем более… Кто они? Рабы. И только… Ведь до того, как их купили на невольничьем рынке, они были или простыми воинами, или скотоводами, пахарями, или ремесленниками. А может, и патрициями… И у каждого мать, а у других жена, дети… Что с ними?.. Погасли свечи всего лишь двух человеческих жизней. Но вон их сколько на благословенной земле: одни горят ярко, иные тлеют, гаснут и возникают, возникают одинаково радостно, а гаснут — по-своему…

За флагманским кораблем ринулись и остальные хеландии. Но около полусотни из них оказались в плотном окружении, и Василий, стоя у борта, не обращая внимания на летающие роем стрелы, со слезами на глазах смотрел, как безжалостно расправляются с ними мусульмане. Все это скорее походило на жестокое избиение — крики о помощи доносились оттуда, но когда стало ясно, что на выручку к ним не придут, вслед удаляющимся хеландиям посыпались проклятия…

«А мне василевс говорил, чтобы я отыскал предателя-грека и бросил на пол дворца правосудия его голову… Дай теперь Бог свою унести… Какой дикий поворот событий!.. И разве тут речь идет об одном предателе… Нелепица, да и только! Предатели все мы, гибнут же наши братья, а мы удираем… Господи, прости нас и помилуй!» Василий прошел к носовой части корабля, оглянулся еще раз и посмотрел в сторону Этны.

Уже совсем рассвело, над островом широко раскинулось с белыми облаками небо — и уже не бороздили его огненные молнии вулкана, а лишь дым, как и в день прихода сюда, поднимался из кратера.

Прощай, кузница Гефеста, обиталище одноглазых гигантов! Прощай, Сицилия!..

В этом морском сражении греки потеряли сто хеландий и почти весь транспортный флот с десятками тысяч велитов, а сарацины — всего лишь три судна: две таранные шайти и акату.

Патриарх Игнатий, но ни в коем случае не бывший, потому что он не отрекся от этого высокого духовного звания, несмотря на давление со стороны Варды и Михаила III, был в глубине души даже доволен, что его перевели из грязного захолустного города Милета на полный солнца и голубого неба остров Теребинф, где стоял монастырь и построенная на его, Игнатия, денежные средства церковь Сорока мучеников. Конечно, в Милете легче осуществлялись тайные связи и с Гастрийским монастырем, где в тесных и сырых кельях томились Феодора и ее дочери, и со студитами. Но и здесь настойчивая воля патриарха и его изворотливый ум сделали то, что не под силу человеку обыкновенному, — через посредство хорошо отлаженной курьерской почты и просто гонцов о его желаниях и повелениях буквально на другой день становилось известно не только бывшей Августе, но и всем игнатианам даже в императорском дворце в Константинополе.

Сторонники Игнатия не теряли надежду восстановить его в своих прежних законных правах, исподволь готовя делегацию к римскому папе Николаю I с жалобой на Фотия и василевса Михаила III.

Игнатий только что вернулся с экфрасиса из церкви Сорока мучеников в свою монастырскую келью, где служка подал ему еду, состоящую из жареной курицы и кружки виноградного вина. Желудок свергнутого патриарха не переваривал аскетическую пищу монахов, поэтому завтрак, обед и ужин ему приносили в келью: как светское духовное лицо, в трапезную Игнатий не ходил.

Медленно жуя, он вперил взгляд в решетчатое окно, вделанное в толстую стену, потом перевел его на висевшие иконы Иисуса Христа и Богородицы и чуть ниже их только сейчас заметил бурые пятна, похожие на высохшую кровь. По телу Игнатия пробежала дрожь, глаза его наполнились гневом, и он тут же велел позвать настоятеля монастыря. Вошедши, тот увидел перекошенное лицо патриарха, но оно на настоятеля не произвело никакого впечатления. Он спокойно спросил:

— Что угодно вашему святейшеству?

— Отче, вы куда меня поместили?! — закричал Игнатий.

— Согласно приказу, ваше святейшество, в келью для сиятельных узников.

— Какого приказа?

— Приказа императора и кесаря Варды. А разве вам она не нравится? Здесь в свое время находился патриарх Иоанн VII, и ничего, ему тут нравилось…

— Пошел вон, собачий сын! — топнул на него ногой свергнутый патриарх, и настоятель боком-боком вышел из кельи. Настоятель рассуждал так: хоть и узник, но высокого ранга, к тому же — сын императора. За свою долгую жизнь он убеждался не раз, как порой неожиданно могут перемениться обстоятельства… В Большом императорском дворце всякое случалось.

«Фотиане проклятые!.. Звери смрадные! Всех бы вас засунуть в раскаленную утробу медного быка и зажарить, — рассвирепел на ответы настоятеля Игнатий, — но Бог милостив, он все видит с небес и накажет несправедливость». Патриарх, отложив в сторону куриную ножку, бухнулся на колени перед иконами и начал неистово молиться.

Гнев постепенно улетучивался, снисходило на его душу успокоение. Поднявшись наконец-то с каменного пола, он опять посмотрел на бурые пятна и только тут со всей очевидностью осознал:

«В этой келье томился Анний, заточенный сюда по моему приказу… А теперь она стала для меня арестантской клеткой. Боже, какой парадокс! Может быть, это наказание за мою к бывшему патриарху несправедливость?.. И эти пятна крови на стене… Чему удивляешься? — спросил себя Игнатий. — Не ты ли велел по наущению Феодоры выколоть Аннию глаза, хотя и не верил, что бывший патриарх осквернил икону, предварительно наказав его двумястами ударами плетей. И он не умер, остался жить. Знать, сильна была его плоть, подкрепленная духом… И неправедна воля твоя и бывшей Августы… Господи, за какие грехи мы испытываем столько мук на этой земле?!» Игнатий вспомнил, как сам бился в страшных мучениях, еще будучи мальчиком, в руках палачей, вооруженных ножами…

Ему захотелось на морской берег, на простор, под купол синего неба… Он позвал трех своих слуг, которые выполняли обязанности телохранителей, и, поддерживаемый ими, обессиленный от воспоминаний, вышел наружу. Глотнув свежего воздуха, он сразу почувствовал, как силы возвращаются к нему, и Игнатий высвободил руки — не терпел своей беспомощности…

Свергнутый патриарх и себе, и другим никогда не прощал слабости, суровость и твердость характера передались ему по наследству от деда, но ни в коем случае не от отца — Михаила Рангава, тихого, покладистого человека, который просидел на императорском троне всего-то два года и, после того как был низвергнут, не делал ни малейшей попытки вернуть себе жезл василевса.

А после всех невзгод, обрушившихся на голову Игнатия, сердце его еще больше ожесточилось, сделалось каменным, и в нем навсегда поселилась ярость. Патриарх, даже подчас втайне от себя, думал, что ему надлежало быть служителем не Бога, а Сатаны, но после таких мыслей он творил молитвы, и делал поклоны до изнеможения, и истязал свое тело голодом и физической болью, приказывая своему служке стегать его, Игнатия, спину плетью…

Игнатия чуть не хватил удар, когда он узнал, что с Константином не только ничего не случилось, а сложившиеся обстоятельства привели его к еще большей славе. Мощи первого епископа римского скоро заполучит его заклятый враг, лицедей и покровитель разврата (таким злодеем всегда рисовался в воображении Игнатия Фотий), а это — катастрофа, конец всему, к чему стремился он, царский отпрыск, — то есть к победе над противниками, приближая эту цель своими деяниями, подобными паутине, которая плетется долго и кропотливо.