— Я тоже был на банкете и видел то, чего никогда не видел, именно — пьяного Исаака! Он объявил, что ненавидит меня, Фалька и всех «белых». Он называл нас то «белыми», то «аборигенами». Потом он изливал мне свое сердце, говорил о своих страданиях ребенком в школе, когда учителя и товарищи издевались над ним, а уличные мальчишки колотили его. Что тронуло меня больше всего, так это рассказ о его солдатчине; его вызывали на зорю перед строй читать «Отче наш». И так как он его не знал, то над ним насмехались. Его рассказы побудили меня изменить взгляд на него и его племя.

Религиозное шарлатанство и благотворительная холера процветают в высокой степени и делают пребывание на родине весьма неприятным. Помнишь два чёртовых волоса, госпожу Гоман и госпожу Фальк, два мелочнейших, тщеславнейших и злейших существа. Ты помнишь их ясли и конец этого предприятия; теперь они устроили приют имени св. Магдалины — и первая, кого они приняли по моей рекомендации, была Мария! Бедняжка отдала все свои сбережения какому-то прохвосту, который с ними скрылся. Теперь она радовалась иметь всё задаром и вернуть себе гражданское доверие. Она объявила, что сможет вынести все проповеди, которые неизбежны при такой деятельности, если только ей будут давать каждое утро кофе.

Пастор Скорэ, которого ты наверно помнишь, не стал примариусом и из досады он собирает на новую церковь. Печатные листы, подписанные богатейшими магнатами Швеции, призывают всеобщее милосердие. Собранных денег уже столько, что пришлось назначить заведующего (с бесплатной квартирой и отоплением). Угадай, кто назначен заведующим? Слушай и дивись: Струвэ!

Струвэ в последнее время стал несколько религиозным — я говорю немного, но достаточно для его обстоятельств, ибо теперь он под защитой верующих. Это не мешает ему продолжать писание в газетах и пьянство. Но сердце его не смягчилось, наоборот, он так обозлен на всех, кто не опустились подобно ему, ибо, между нами говоря, он страшно опустился; поэтому он ненавидит Фалька и тебя и поклялся разнести вас, лишь только вы заставите говорить о себе. Впрочем, для того, чтобы переехать на бесплатную квартиру, ему пришлось повенчаться, что и случилось втихомолку на Белых Горах. Я был свидетелем (в пьяном виде, конечно) и присутствовал при этом обстоятельстве. Жена его стала тоже религиозной, так как она слыхала, что это принято.

Лундель совсем покинул религиозную почву и пишет только портреты директоров; они сделали его ассистентом в академии художеств. Он теперь тоже бессмертный, ибо ему удалось провести контрабандой картину в национальный музей. Способ прост и достоин подражания. Смит подарил национальному музею жанровую картину Лунделя, который за это бесплатно написал его портрет! Разве это не хорошо? А?

Конец романа. Однажды утром в воскресенье я сидел в своей комнате и курил. Раздался стук в мою дверь, и вошел красивый рослый мужчина, который показался мне знакомым, — Ренгьельм! Взаимные расспросы. Он управляющий большой фабрикой и доволен.

Опять постучали. Вошел Фальк (ниже подробнее о нём.).

Поговорили о старых воспоминаниях и общих знакомых! Потом наступил этот столь знакомый момент после оживленного разговора, когда всё стихает и происходит странная пауза. Ренгьельм схватил книгу, лежавшую вблизи него, полистал в ней и начал громко читать:

«Кесарево сечение. Диссертация, публично защищаемая в малой аудитории университета». Вот страшные вещи; кто эта несчастная?

— Посмотри, — сказал я, — на второй странице.

Он стал читать дальше.

— «Таз, хранящийся под номером 38 в патологической коллекции академии…» Нет, это не то. «Незамужняя Агнеса Рундгрен…»

Ренгьельм стал бледен, как известь, и ему пришлось встать и пить воду.

— Ты знал ее? — спросил я, чтобы рассеять его.

— Знал ли я ее? Она была в театре в X—кеппинге и потом переселилась сюда, в Стокгольм, в одно кафе, где называлась Бэда Петерсон.

Теперь ты посмотрел бы на Фалька! Разразилась сцена, которая кончилась тем, что Ренгьельм проклинал женщину вообще, на что фальк возбужденно ответил, что существует два рода женщин; он хочет сказать, что между женщиной и женщиной может быть разница, как между ангелом и чёртом. И он говорил с таким волнением, что у Ренгьельма слезы навернулись на глаза.

Фальк. Да! Его я приберег напоследок. Он обручен! Как это произошло? Он сам рассказывал это так: «Мы виделись!»

Как тебе известно, у меня нет предвзятых мнений, я жду опыта; но после того, что я видел, едва ли можно отрицать, что любовь есть нечто, о чём мы, холостяки, не можем судить. То, что мы называем этим именем, есть только легкомыслие. Смейся, старый насмешник!

Я видел только в плохих пьесах такое развитие характера, как у Фалька. Можешь себе вообразить, с обручением пошло не так гладко. Отец, старый вдовец, эгоист, пенсионер, — глядевший на свою дочь, как на капитал, и желавший, чтобы она богатой партией приготовила ему приятную старость. (Это нечто весьма повседневное!) Он, значит, наотрез сказал нет! Тут бы ты посмотрел на Фалька! Он вновь и вновь приходил к старику, и тот каждый раз выгонял его, но он опять приходил, заявлял старику прямо в лицо, что они поженятся без его согласия; не знаю, но кажется мне, что они дрались.

Однажды вечером Фальк провожал свою невесту от родных, которым он сам себя представил. Когда они пришли в их улицу, они увидели при свете фонаря старика в окне — у него маленький дом, в котором он живет один. Фальк стучит в калитку; он стучит четверть часа, но никто не открывает. Он перелезает через ворота, при чём на него нападает большая собака, которую он побеждает и запирает в мусорный ящик. Затем он заставляет дворника встать и отпереть. Так они проникли во двор; оставалось еще проникнуть в дом. Он ударяет большим камнем в дверь, но изнутри не слыхать ни звука; тогда он достает из сада лестницу, взбирается к окну старика (совсем так же сделал бы и я) и кричит:

— Откройте дверь, не то я окно выбью!

Тогда раздался голос старика:

— Если ты это сделаешь, негодяй, я пристрелю тебя!

Фальк выбил окошко!

Минуту царила мертвая тишина. Наконец, раздалось за разбитым стеклом:

— Это стильно! (Старик был военным). Ты мне нравишься, малый!

— Я неохотно бью стекла, — сказал Фальк, — но для вашей дочери я готов на всё.

Этим положение было выяснено, и они обручились.

К тому же риксдаг провел свою реорганизацию ведомств и удвоил количество мест и оклады, так что молодой человек, получающий оклад первой категории, уже может жениться! Таким образом, осенью Фальк женится.

Она останется учительницей. Я мало интересуюсь женским вопросом, но думается мне, что наше поколение выведет из брака всё то азиатское, что в нём еще осталось. Обе стороны заключают свободный союз, никто не жертвует своей самостоятельностью, один не стремится воспитать другого, каждый уважает слабость другого, и у обоих товарищество на всю жизнь.

Госпожа Фальк, благотворительная чертовка, это ведь только содержанка, да и сама она считает себя таковой! Большинство женщин выходит замуж, чтобы не работать, и то, что заключается так мало браков, в равной мере является виной мужчин и женщин.

Фальк набросился на нумизматику с жаром почти неестественным; он говорил на днях, что занят составлением учебника нумизматики и что постарается ввести этот предмет в школах.

Газет он больше не читает вовсе; что происходит на свете, он не знает; и, кажется, он совсем перестал думать о писательстве. Он живет только для своей службы и для своей невесты, которую он обожает.

Но я всему этому не верю. Фальк — политический фанатик, который знает, что сгорел бы, если бы оставил огню тягу, и потому он тушит его сухими занятиями; но не думаю, что это удастся ему; когда — нибудь его взорвет.

Впрочем, между нами, он, по моему мнению, принадлежит к тем тайным сообществам, которые вызвали реакцию и военную диктатуру на континенте. Когда я его на днях видел в зале риксдага в качестве герольда во время тронной речи, в красном плаще и в шляпе с пером и жезлом в руке, у подножья трона (у подножья трона!), то я подумал это! Но когда министр читал всемилостивейшие соображения его величества о состоянии и нуждах государства, я увидел взгляд Фалька, говоривший: Что знает его величество о состоянии и нуждах государства?