Заметку я прочел, но конечно не обошлось без опечаток; напечатали «зоологические» вместо «зоотомические» и Crypeaster вместо Clypeaster. Надеюсь, что она все-таки подействовала.

Фальк совсем с ума спятил, получив на днях письмо, написанное женской рукой. То он взлезает на деревья, то опускается на морское дно. Должно быть, сейчас у него кризис. Потом я разумно потолкую с ним.

Исаак продал свою яхту, не спросив у меня позволения, поэтому мы сейчас враждуем; он читает теперь вторую книгу Ливия и основывает общество рыбной ловли.

Кроме того, он приобрел невод для шпротов, ружье для тюленей, 25 чубуков, лесу для ловли лососей, две сети для окуней, сарай для невода и… церковь. Последнее звучит неправдоподобно, но это правда! Она, правда, подпалена русскими (1719), но стены еще стоят. (Община имеет другую церковь, которой и пользуется в обычных целях, старая же служит складом для сахара). Исаак хочет подарить ее академии, чтобы получить орден Вазы. Его получали и за меньшее. Дядя Исаака, содержатель гостиницы, получил его за то, что угощал глухонемых пивом и бутербродами, когда они осенью посещали скачки. Он делал это в течение шести лет, но теперь перестал! Теперь глухонемые не получают больше бутербродов, что показывает, как вреден орден Вазы!

Если я не утоплю этого малого, он не остановится, пока не скупит всю Швецию.

Возьми себя в руки и будь порядочным, а то я ополчусь на тебя, и ты погибнешь.

Г. Б.

P.S. Если будешь писать заметку о посетителях курорта Даларо, то назови меня и Фалька, но не Исаака; его общество начинает стеснять меня — там он продал яхту.

Пришли мне несколько вексельных бланков (голубых), когда будешь высылать деньги».

«Кандидат Борг — журналисту Струвэ.

Намдо, Сентябрь 18…

Почтенный!

Деньги вернул! Однако, кажется, менял их, потому что в банке архитекторов выплачивают не иначе, как шоненскими билетами по 50 крон! Ну, да и так ладно!

Фальк здоров; он мужественно перенес кризис; к нему опять вернулось сознание; очень важный фактор для жизненного успеха, который, однако, как показывает статистика, очень ослаблен у детей, рано потерявших мать. Я дал ему рецепт, который он принял тем охотней, что и сам пришел к нему. Он опять станет чиновником, но не принимая денег от брата (это его последняя глупость, могу ее уважить); возвращается в общество, станет уважаемым, получит общественное положение и будет держать язык за зубами до тех пор, пока слова его не будут пользоваться авторитетом.

Последнее крайне необходимо, если он хочет продолжать жизнь, потому что у него предрасположение к сумасшествию. Он погибнет, если не выколотит из своей головы всех этих идей, которых я не понимаю; да, думается мне, что и сам он не может сказать, чего хочет.

Он уже приступил к лечению, и я поражен его успехами! Он непременно кончит придворным званием.

Так я думал. Но на этих днях ему попала в руки газета, и он прочел о парижской коммуне. Тотчас же с ним случился рецидив, и он опять полез на деревья — но потом прошло, и он не осмеливается теперь открыть газету. Но он не говорит ни слова! Остерегайтесь этого человека, когда он однажды созреет!

Исаак начал теперь греческий язык. Он находит, что учебники слишком глупы и слишком длинны; поэтому он разрезает их и вырезает самое важное; это он вклеивает в счетоводную книгу, из которой он сделал компендиум для экзаменов.

Его растущие познания в классических языках делают его наглым и неприятным. Он осмелился на днях спорить за шахматами с пастором и уверял, что христианство изобретено евреями и что все, получившие крещение, евреи. Это латынь да греческий испортили его! Боюсь, что я вскормил змею на моей волосатой груди; если так, то потомство женщины раздавит голову змию.

Прощай!

Г. Б.

P.S. Фальк сбрил свою американскую бороду и не снимает больше шляпу перед рыбаками.

Теперь ты больше не получишь от нас известий из Намдо. В понедельник мы вернемся».

XXVII

Опять осень. Светлым ноябрьским утром Фальк отправляется из своей изящной квартиры на Большой улице в — ский женский пансион на площади Карла XIII, в котором ему предстоит начать уроки в качестве преподавателя шведского языка и истории.

Он хорошо воспользовался, осенними месяцами, чтобы снова вернуться в цивилизованное общество; узнал при этом, каким варваром он стал за время своих скитаний; он бросил свою разбойничью шляпу и купил себе новую, высокую, которая первоначально не хотела сидеть, как следует; он купил себе перчатки, но так одичал, что ответил: «15!» когда продавщица спросила его об его номере; все продавщицы улыбнулись этому.

Мода очень изменилась с тех пор, как он купил себе последний костюм; и ему казалось, что он франтом идет по улицам; и время от времени он глядел на свое отражение в зеркальных стеклах, чтобы убедиться, что всё сидит хорошо.

Но теперь он ходит взад и вперед по тротуару перед драматическим театром и ждет, когда часы на церкви св. Якова пробьют 9; он чувствовал беспокойство и тяжесть, как будто ему самому приходилось идти учиться; тротуар слишком короток, и ему казалось, что он, как собака, бегает на цепи.

Одно мгновение оно серьезно думает о том, чтобы продлить свою прогулку, потому что он знает, что можно прийти в Лилль-Янс, если пойти дальше по улице; и он воспоминает утро, когда тот же тротуар вывел его из общества, от которого он бежал на свободу, природу и — рабство!

Часы бьют девять! Он стоит в сенях; двери в школьную залу заперты; в полутьме он видит много детских одеяний, висящих по стенам: шляпы, боа, капоры, перчатки, муфты лежат на столах и на подоконниках, а на земле стоит целый полк ботиков и калош. Но не пахнет сырым платьем и мокрой кожей, как в передней риксдага, или в рабочем союзе «Феникс» или… ага, пронесся запах свежескошенного сена — он определенно шел от той маленькой муфты, белой, как котенок, с черными хвостиками и голубой шелковой подкладкой; он не мог удержаться, взял ее в руки и понюхал запах духов New-mown hay — тут отворилась дверь, и вошла маленькая десятилетняя девочка, в сопровождении горничной.

Она глядит на учителя большими бесстрашными глазами и делает маленький кокетливый кникс, на который учитель почти смущенно отвечает поклоном, над которым улыбается и девочка и горничная. Она опаздывает; но это ее нисколько не пугает, потому что она дает себя так спокойно раздеть горничной, как будто приехала на бал.

И вдруг какой-то звук из комнат — сердце его забилось — что это такое? Ах, это орган! Гм!.. Старый орган! Да, и целое воинство детских голосов поет: «Иисусе, благослови начинание!» Ему скверно на душе, и он думает о Борте и Исааке, чтобы вернуть себе самообладание.

Но становится еще хуже: «Отче наш!..» Господи! Старое Отче Наш! Как давно…

Наступает такая тишина, что слышно как подымаются маленькие головки и шуршат воротнички и фартучки; потом открываются двери, и целый цветник девочек от восьми до четырнадцати лет колышется из стороны в сторону.

Он чувствует себя неловко, и у него такое впечатление, как будто он пойманный вор, когда старая начальница приветствует его и подает ему руку; цветник приходит в движение, перешептывается и обменивается взглядами.

Теперь он сидит у одного конца длинного стола, окруженный двадцатью свежими личиками, глядящими весело; двадцать детей, которые никогда не знали горчайшего унижения человеческой жизни — бедности, они смело и с любопытством встречаются с его взглядами; но он смутен, пока собирается с духом; но потом он уже дружен с Анной, и Шарлоттой, и Жеоржеттой, и Линзой, и Гарри; преподавание становится удовольствием; Людовик XIV и Александр остаются великими людьми, как все, добившиеся успеха; французская революция ужасное событие, при котором благородный Людовик XVI и добродетельная Мария Атуанетта погибли, и т. д.

Когда он потом поднялся в присутствие по снабжению сеном кавалерийских полков, он чувствовал себя веселым и помолодевшим. В этом присутствии, в котором он читал «Консерватора», он просидел до одиннадцати часов; потом он пошел в присутствие по винокурению; там он позавтракал и написал два письма, Борту и Струвэ.