— Довольно! — Грищенко в ярости ударил кулаком по столу. — Разводите большевистскую агитацию?

— Правда, а не агитация! Правда! — раздались голоса сразу в нескольких местах.

Грищенко забегал глазами по толпе, стараясь запомнить, кто выкрикивает.

— Я знаю, почему вы шумите! Думаете, если немецкая армия сейчас отступает, так уже все, конец Германии? Это отступление временное! Так надо — отступать… Скоро немецкая армия прекратит отход на заранее…

— И начнет улепетывать! — раздается откуда-то сверху звонкий веселый голос.

— Кто это сказал? — Грищенко выскакивает из-за стола… — Кто?

— Все говорят!

В бараке шум, смех.

Тягунов смотрит на пленных, на Грищенко, с тревогой думает: «Надо было предупредить людей, это может кончиться плохо… Как же мы не догадались!»

«Беседа закончилась. Пленные выходят из барака, возбужденно переговариваясь: «Ну и дали ему жару!» «Тля поганая, захотел нас распропагандировать!» «Душонка-то у него в пятках! Чувствует, сука, что отвечать придется!»

Барак опустел, а Грищенко и Федулов все еще сидят за столом, перешептываются. Грищенко что-то записывает в свою книжку…

Спустя несколько дней, под вечер, в канцелярию пришел комендант лагеря и сам отобрал в картотеке тринадцать карточек пленных. Тягунова это не очень обеспокоило, подобные случаи бывали и раньше. Но капитан Сайковский, сидевший на картотеке, сразу же выписал фамилии пленных, карточки которых были отобраны комендантом, и незаметно положил список на стол старшего писаря. В списке значились староста первого барака старшина Николай Соловьев и двенадцать рядовых шахтеров. Среди них был только один член подпольной организации. «Ничего серьезного, — подумал Тягунов. — Комендант не первый раз берет карточки. Наверное, опять поступил запрос…»

Но скоро на территории лагеря появился наряд немцев, человек двенадцать. Разбившись на группы, солдаты пошли к баракам. Сайковский шепнул Тягунову:

— Посмотрите во двор…

Увидев вооруженных гитлеровцев, Тягунов побледнел. Торопливо схватив список, только что переданный Сайковским, он начал сверять его с рабочей картотекой. Из тринадцати человек девять находятся в лагере, четверо — на шахте, в вечерней смене…

«Что делать? Как спасти товарищей?»— Тягунов бросает тревожные, вопрошающие взгляды на Сайковского, Ременникова, Бещикова. Сказать им он ничего не может — в канцелярии находятся лагерь-фюрер и «воспитатель» Голубов.

Между тем из бараков уже выводят пленных. Девять человек… Все девять значатся в списке… «Что делать?.. Что делать?.. Надо спасти хотя бы тех, четырех!»

Арестованных подвели к тюрьме, тщательно обыскали, отобрали узелки с вещичками, загнали в камеры.

«В шахте их арестовывать не будут, — напряженно думает Тягунов. — Немцы подождут, когда смену приведут в лагерь. Они вернутся в двенадцать… Ночная смена уйдет на шахту раньше. Они должны встретиться под землей. Смена производится теперь в забоях… Значит, можно предупредить. Они должны бежать немедленно…»

Лагерь-фюрер направился в столовую ужинать. Голубов еще посидел немного и тоже ушел. Как только за ним закрылась дверь, Тягунов бросился к Ременникову.

— Четверо в шахте. Вот их номера…

— Понял, Борис Иванович! Они будут предупреждены.

— Передайте, чтобы бежали немедленно. Тысяча девятнадцатому сообщите явку: Альберт Перен…

— Ясно!

Ременников, убрав бумаги в шкаф, пошел в лагерь. Сейчас он встретится с одним из подпольщиков, работающих в ночной смене, и передает через него все, что нужно… Время близится к полуночи, но писаря все еще в канцелярии. Сидят молча, настороженно вслушиваются в тишину. С минуты на минуту должна вернуться с шахты вечерняя смена. Удалось ли четырем товарищам бежать? Успели или нет их предупредить? Только об этом думают сейчас Тягунов и его товарищи. Они отлично понимают, какой опасности подвергают себя, спасая товарищей. Независимо от того, удастся или не удастся побег, писаря будут в ответе. Лишь они могли предупредить пленных…

— Если что случится, — тихо говорит Ременников, — я беру на себя. Я один…

— Почему вы? — спокойно возразил Сайковский. — На картотеке ведь сижу я. Остальные могли ничего не знать. И я постарше всех, Саша. Я все-таки пожил…

Ровно в двенадцать за стенами канцелярии послышался грохот деревянных башмаков, заскрипели ворота. Смена вернулась! Тягунов и Ременников вышли во двор.

Колонна уже входила в ворота. От тюрьмы двигалась группа солдат. Тягунов перебежал дорогу перед головой колонны, встал так, чтобы колонна скрыла его от немцев. Выждав минуту, он вплотную приблизился к пленным, вглядываясь в лица, негромко позвал:

— Тысяча девятнадцатый! Тысяча девятнадцатый, отзовись!

Колонна молчала. «Ушли, ушли!»— Тягунов облегченно вздохнул. Но вдруг кто-то поймал его за руку. «Я здесь!» Тягунов вздрогнул, испуганно посмотрел в лицо пленного. Это был он, тысяча девятнадцатый…

— Почему вы… Вас не предупредили?

— Я не поверил… Я решил…

Он не договорил. Налетели солдаты, вытолкнули из колонны.

— Лос! Лос!

Подпольщика и еще трех пленных погнали в тюрьму.

«Не поверил, решил, что провокация…» — растерянно, в смятении думал Тягунов, стоя посредине двора. От горя сдавило сердце.

На рассвете всех тринадцать увезли. Но куда — никто не знал. Лишь спустя четырнадцать лет Тягунову стало известно о судьбе одного из них. В книге «Война за колючей проволокой» он прочитал о Николае Соловьеве. Соловьев попал в лагерь смерти — Бухенвальд и там стал активным подпольщиком.

…Рано утром в канцелярию вошел зондер-фюрер Траксдорф. Лицо сердитое, хмурое. Не поздоровавшись, сел за стол, у окна. В канцелярии одни русские писаря, но Артур Карлович не спешит вступать в разговор. Русские выжидающе поглядывают на зондер-фюрера. Наконец, он поворачивается к ним всем корпусом, минуту-другую строго, исподлобья смотрит на писарей и шумно вздыхает.

— Вот… Я же вам говорил! А вы все по-своему делаете. Что теперь будет этим ребятам?! Я же предупреждал — надо меньше разговаривать. Думаешь свое — и думай себе на здоровье. Зачем говорить? Надо меньше говорить! Это все цивилисты подбивают… Ну их к дьяволу, этих цивилистов! Может быть плохо, очень плохо. Они теперь начнут отправлять. Я уж знаю — они начнут!..

Траксдорф тяжело поднимается, подходит к окну и долго смотрит во двор, о чем-то раздумывая. Потом, резко повернувшись, скомкав фуражку, идет к двери.

— У старика какая-то неприятность, — говорит Сайковский. — Его вызвали в Лувен, в управление лагерями.

Перед вечером зондер-фюрер снова заходит в канцелярию, молча роется в своем столе, рвет старые бумаги. Покончив с этим, подсаживается к Тягунову.

— Вот, ухожу я… Ухожу! — зондер-фюрер долго, по-стариковски глухо кашляет. — Вытерев красным платком глаза, с грустью и обидой повторяет — Ухожу! Забирают меня от вас…

— Как забирают?! — невольно вырывается у Тягунова.

— Совсем забирают. Они говорят, что я слишком хорошо отношусь к вам. Но я же человек, и вы люди. — Он поднимается, подходит к окну. Вечер ясный, теплый, около бараков много пленных. Траксдорф поворачивается к Тягунову и решительно приказывает:

— Включить мне бараки! Все! Я скажу! Пусть все знают!

Ременников, опережая Тягунова, выскакивает из-за стола, включает микрофон и все репродукторы, установленные в лагере.

Траксдорф нервно покручивает острые кончики усов и подходит к микрофону. Откашлявшись, начинает выкрикивать резким, прерывающимся голосом:

— Ребята, это говорю я, Артур Карлович… Вот! Забирают меня от вас! Совсем забирают! Говорят, что слишком хорошо отношусь к вам! А чем я хорошо отношусь?!

Я только хотел, чтобы все было хорошо! И чтобы справедливо все было! А они не понимают… Голодного человека нельзя заставлять работать! А они… И еще раз говорю!

Подальше от цивилистов! Они вас до добра не доведут. Это говорю вам я, Артур Карлович…