Тягунов понимает, что хочет сказать Траксдорф: гитлеровцы по-разному относятся к русским и к американцам. Старший писарь осторожно задает вопросы, старается выпытать, как вел себя на допросе пленный летчик.

— О, этот парень держится так, будто не он попал к ним в плен, а они к нему… — Траксдорф упорно не хочет причислять себя к немцам, по-прежнему говорит «они».

Поговорить с летчиком не удалось. На ночь его поместили в тюрьму.

На вторую ночь, в первом часу, когда Тягунов покидал канцелярию, к воротам лагеря подошла машина полевой жандармерии. Эта машина объезжала все немецкие команды и забирала пойманных американских и английских летчиков. В открытой машине под охраной немецких жандармов сидело трое пленных летчиков.

Из тюрьмы вывели американца. Он шел в сопровождении двух солдат и караульного начальника, унтер-офицера.

— Вот вам еще птичка! Забирайте! — сказал унтер-офицер фельдфебелю полевой жандармерии, стоявшему у кабины машины. — Это мы его сцапали, наша команда!

— Молодцы, молодцы… Ну, давай скорее документы, мне еще в два лагеря ехать!

Фельдфебель расписался в приеме пленного, американец прыгнул в кузов, и машина тронулась, быстро скрылась в темноте.

— Куда теперь его? Наверное, в Германию, — подумал с болью в душе Тягунов, прислушиваясь к затихающему гулу мотора.

Придя утром в канцелярию, Тягунов сразу же понял, что произошло что-то важное. Все немецкое начальство было на месте. Зондер-фюрер Траксдорф, расхаживая по канцелярии, сердито крутил усы и что-то бормотал себе под нос. Шрейдер, сидевший за своим столом, нервно дергал сухим, острым плечом, возмущенно выкрикивая:

— Олухи, идиоты! Теперь из-за них начнутся неприятности… Мало у нас этих неприятностей! Этого Курта мало расстрелять, идиота!

Курт — караульный начальник, тот самый, который ночью сдавал пленного американца. Почему-то его сменили раньше времени. Когда Тягунов проходил через ворота лагеря, он заметил, что вместо Курта вел смену на пост другой унтер-офицер. «Да, что-то ночью случилось, — решил Тягунов. — Но что? С шахты в эту ночь побеги не намечались… Что же случилось?»

Через полчаса из своего кабинета выскочил комендант. Бросив сердитый взгляд на писарей, быстро вышел на улицу. За ним последовал Шрейдер. Траксдорф продолжает расхаживать по канцелярии. Тягунов время от времени посматривает на него: «Старик скажет. Сейчас намекнет…»

Действительно зондер-фюрер подсаживается к старшему писарю и говорит сердитым голосом:

— Что хорошего от этих побегов? Ничего… — Он делает паузу, хмурит косматые, клочкастые брови. — Один убежит, а всем неприятности. И зачем это? Зачем? — Траксдорф опять замолкает, крутит кончики усов. — И эти листовки! Зачем они нужны? Это все цивильные устраивают, цивильные… А они думают на пленных! Газету какую-то выдумали печатать… Может быть, еще и нету никакой газеты, а разговоры идут… Опять ночью искать надо А что тут хорошего? — Траксдорф громко сопит, потом зло восклицает: — Я бы этих подлецов отстегал хорошенько за разговоры, а они их слушают. Газета! Откуда газета? А эти дураки из пятого барака говорят, что видели красную газету. Врут, паршивцы, врут! Я бы им розог всыпал, а господин комендант велел дать им добавочный паек… Паршивцы! — зондер-фюрер поднимается и идет к выходу.

Тягунов встревожен.

— Проверьте записки коменданта, — говорит он Ременникову. — Пятый барак… Нужно сегодня же установить, кто работает на гестапо… Сообщите мне их номера.

— Будет сделано.

Ременников садится за свой стол. А Тягунова не покидает мысль: «Что же все-таки случилось ночью? Артур Карлович дал понять, что кто-то ушел. Но кто. И почему исчез караульный начальник? Старик не захотел сказать…»

Перед вечером в канцелярию зашел Купфершлегер. Он оживлен, в глазах веселая, хитроватая улыбка.

— Приветствую, друзья, приветствую! — говорит он, обращаясь к русским. — У себя ли господин комендант? Вызвали в Лувен? Очень жаль, очень…

Ременников и Бещиков роются в бумагах и уходят. Купфершлегер, присев на край стола, раскрывает массивный золотой портсигар, протягивает Тягунову.

— Ну как, неплохо сделано, а?

— Вы о чем? — Тягунов вопросительно смотрит на Купфершлегера.

— Так вы ничего не знаете? Я говорю об этом американце, о летчике. Его ночью выкрали. И еще двух летчиков. У немцев переполох, все части подняли. Как это вы, русские, говорите?.. Беги за ветром в поле!

— Ищи ветра в поле! — рассмеялся Тягунов. — Но как это удалось?.. Я же сам видел, как американца посадили в машину и увезли!

— Да, да, посадили и увезли! — в свою очередь рассмеялся Купфершлегер. — А кто приехал на машине? Наши, бельгийцы, подпольщики! Только летчики были настоящие. Два американца и англичанин… Здорово они клюнули на этих летчиков! Даже документов у «фельдфебеля» не спросили! Наши ребята рассчитали отлично. Они опередили машину полевой жандармерии как раз на полчаса. Из Лувена сюда позвонили, что вышла машина с жандармами, ну наши и приехали ко времени… Партизаны забрали летчика, а через полчаса прилетели жандармы. Они могли забрать только караульного начальника. Отдают под суд!

— Превосходно! Этот Курт — большая сволочь.

— Ну, господину коменданту тоже достанется!

— О, я представляю, как он выкручивается сейчас там, в Лувене! У этого садиста заячья душа. Жестокость — всегда признак трусости… Да, господин Купфершлегер, у нас к вам есть просьба. Трех человек из первой смены нужно изолировать. Запишите их номера. Доносчики… — Тягунов нахмурил лоб, отвернулся. Ему было стыдно перед Купфершлегером, стыдно за то, что среди русских нашлись агенты врага.

— Как это вы, русские, говорите? — Купфершлегер пощелкал пальцами. — В семье не без урода… У нас, к несчастью, тоже есть. Вы слышали о «черных»? Но это все-таки только кучка. Да, боши тут среди врагов. А вы, русские, среди друзей… Знаете, эта война многому научила людей. Что мы знали о вас, о русских? Верили этой грязной пропаганде… Но теперь нас не собьют с толку… — Купфершлегер положил руку на плечо Тягунова, мягко улыбнулся. — Ну, я пошел. А этим приятелям мы найдем работу, будьте уверены!

Купфершлегер, направляясь к выходу, глянул в окно, выходившее во двор лагеря.

— Кто это идет с лагерь-фюрером? Какой-то немецкий лейтенант…

Тягунов подошел к окну.

— Грищенко, власовец. Приехал вести фашистскую пропаганду среди пленных. Сгоняют людей в третий барак, на беседу… Надо послушать.

Грищенко уже несколько раз приезжал в лагерь. Ходил по баракам, заговаривал с пленными, пытаясь узнать их настроение, расхваливал немцев и власовскую армию. Пленные смотрели на этого русского в немецкой форме (его отличал от немцев только значок с буквами РОА на левом рукаве) с ненавистью. Гитлеровцы, начиная от коменданта и кончая последним солдатом конвойной команды, относились к нему с нескрываемым пренебрежением.

…Грищенко сидел за столом багрово-красный, о чем-то перешептывался с «русским комендантом» Федуловым. В бараке стоял глухой гул, с разных сторон неслись выкрики: «Слыхали эту басню! Пусть в другом месте дураков поищет! Погодите, скоро за все получите!»

С нижних нар поднялся староста первого барака Николай Соловьев. Продвинувшись вперед, почти к самому столу, он поднял руку. Голоса смолкли, наступила тишина. Тогда Соловьев повернулся к Грищенко и, глядя на него в упор, громко, так, чтобы слышали все, спросил:

— Послушайте, как могли вы, лейтенант Красной Армии, которого вырастила, вскормила и вспоила Советская власть, как вы могли надеть немецкую форму и поднять оружие против своей Родины?

Грищенко, оперевшись кулаками о стол, поднялся, уставился на Соловьева налитыми кровью глазами.

— Каждый честный человек для борьбы с большевиками должен идти на все! Гитлер несет нам освобождение от большевиков!

— Видели мы это «освобождение»! — крикнул кто-то на верхних нарах.

— Да, видели! — повторил Соловьев. — Видели, как немцы жгли наши города и деревни, наши хаты, школы, в которых мы учились. Видели… повешенных, расстрелянных матерей и отцов. Братьев и сестренок наших, угнанных в рабство… Видели…