Донья Инес. О мой Фелипе, любимый, ты так далеко! Он не сказал тебе, что его зовут Фелипе?

Модеста. У него, должно быть, не хватило на это времени. Если он все время глядел на часы, значит, наверное, спешил куда-то по важному делу.

Донья Инес. Неужели есть для него на свете что-нибудь важнее, чем я? Он доставал часы, гонец?

Гонец. По крайней мере раз девять за нашу беседу.

Модеста. Мужчины вечно заняты неотложными делами.

Донья Инес. Как он это делал, гонец?

Гонец (вытаскивая из кармана своего жилета большие серебряные часы и поднося их к уху). Вот так. Девять раз подряд.

Донья Инес. Дай мне твои часы! (Берет их и слушает, как они тикают. Роняет на пол розу. Сложив ладони лодочкой, держит в них часы гонца возле уха.) О, сердце, ты полно любви, ты скачешь от радости, я хорошо слышу твое биение! (Гонцу.) И ты говорил — мне нет любовного послания? Вот оно — самое нежное письмо! Пусть стучит для меня там, в Италии, во Флоренции, на берегу реки твое сердце, мой юный принц! Тук, тук, тук, тук. До самой смерти, до гроба, слепо покоряйся любви! (Подносит часы к щекам, к груди, к сердцу, к животу, сжимая их двумя руками.) Пока не угаснет жизнь. Как передать тебе ответ немедленно, как сказать тебе, что я вся — твоя до последней капли, словно листок акации во власти буйного вихря?

Эвмон Фракийский достал свои часы, послушал их тиканье и заметил про себя, что было бы замечательно иметь возлюбленную в дальних краях и узнавать о ней таким способом. Ему вдруг стало грустно — никто и никогда не любил его столь пылко, да и сам он не умел предаваться любовным грезам.

I

— Я — музыкант, пианист. Они хотели, чтобы я играл на площади для солдат, которые танцевали с девушками. Но моя музыка не подходила им. Мне хочется рассказать в ней, как луна смотрится в зеркало лужи, как укладывается спать ветер в чаще, как он касается своим крылом волн или как смотрит сквозь языки пламени влюбленная женщина. Кто может станцевать такое?

Донья Инес понимающе улыбнулась ему. Музыкант встал и теперь рассматривал себя в зеркало.

— Они могли убить меня, пока я бежал от них в кромешной ночной тьме. Когда видишь огни, забываешь об одиночестве. На концертах я всегда любил ставить свечи прямо на рояль, даже если зал был хорошо освещен. Мне казалось, они смотрят на меня и подбадривают, благодаря за то, что я их зажег, а теплый воздух, словно ласковая рука, касался лба. Один огонь никогда не похож на другой, но все они — наши старые знакомые, милые лам с детства: так улыбается тебе человек, которого ты привык встречать улыбкой.

Музыкант подходит к столу и проводит рукой над пламенем пяти маленьких свечей в канделябре, точно лаская веселые язычки.

Он поворачивается к донье Инес.

— Вы госпожа этих мест?

— Кто еще, кроме меня, мог бы править здесь? Этот сад, этот дворец, этот лес, это царство — я сама. Иногда мне представляется, что я ухожу, покидаю замок ночью, бегу, ни с кем не простившись, и пока сии мысли занимают мое воображение, кажется — дом содрогается, двери слетают с петель, балки вот-вот сломаются, по стенам пойдут трещины, и все неизбежно рухнет в один миг, останется лишь груда щебня и пыли на земле. Все здесь подчиняется мне, музыкант, а я подобна мелодии в длинной симфонии; эта мелодия повторяется снова и снова — то медленно, то быстро, то в умеренном темпе.

Донья Инес перестала улыбаться. Музыкант погладил бороду, локоны и принялся рассматривать свои руки.

— Я сам пишу музыку, которую исполняю, и только она мне по душе. Я сажусь за рояль и переворачиваю листы дня и ночи один за другим, показываю всем красоту бегущей воды, босых женских ножек, деревьев, пестрых птиц, дорог, усыпанных розами, и колодцев, где в самой глубине в спокойной воде отражаются маленькие звезды.

— Там много звезд?

Голос доньи Инес звучит вкрадчиво.

Ее гость подходит к ней и садится рядом на диван у камина.

— Порой много, а порой это одна-единственная холодная звездочка…

— Золотая?

— Наверное, да. Мне интереснее всего рассматривать отблески света в колодце: звезда кажется маленьким сверкающим камешком, упавшим в воду.

— Хочешь заглянуть в зеркало, когда я буду смотреться в него? Должно получиться похожее, ведь всякое зеркало — тот же колодец на свой лад.

Музыкант с улыбкой гладит волосы доньи Инес. Он делает это машинально, впервые осмелев. Улыбка освещает его лицо.

— Ты — прекраснейшая из звезд! Будь здесь пианино, я бы показал, какой ты мне представляешься. Я не мог и мечтать, что когда-нибудь смогу погладить волосы звезды.

— Почему ты бежал? Твоя песня проиграла битву?

— Мне следовало бы ответить, что я бежал, ибо мое сердце всегда знало об этом убежище. Одни и те же чудеса порождают любовь и музыку. Живя в родном городе, я почти никогда не покидал дома и оттого всегда мечтал о путешествиях; думал, как буду идти и идти, а потом вдалеке забрезжит огонек, моя усталая голова сможет коснуться теплых нежных рук, сон спустится ко мне, и сквозь дрему я услышу ласковый голос — близко, близко, у самых моих губ.

В этот миг губы доньи Инес словно бы касались любви: стоило только приоткрыть рот и вкусить ее или самой оказаться поглощенной страстью.

— Я похожа на твой сон?

— Да, то была ты, и никто другой! Дай мне руки. Конечно, это они, я всегда мечтал о твоих руках. Ты всегда являлась ко мне, мои пальцы узнают тебя, ты отзываешься в них болью!

Говоря о руках, музыкант вспоминает о своих собственных, смотрит на них, гладит, подносит к губам.

Он поднимается и подходит к свету.

Донья Инес боится потерять его.

— Меня зовут Инес. Зови меня Инес.

Но музыкант погружен в воспоминания.

— Я бежал в темноте, не разбирая дороги, падал и снова поднимался. Меня привели на площадь и посадили за рояль. Молодежь хотела потанцевать. Танцевальная музыка? А, вот это подойдет — старинная гальярда[33]. Ее танцевала моя мать: три реверанса, а потом маленький шаг. Люди кричали, им танец не нравился. «Это старомодно! — кричали они. — Нам нужны новые ритмы!» Толпа орала все громче и громче, требуя мелодий новомодных бесноватых певцов. Они обступили меня, нависли прямо надо мной, распевая мелодию, чтобы я тут же выучил ее. Один из них решил помочь мне и, не сходя с лошади, отбивал такт, размахивая копьем и ударяя время от времени каблуком по клавишам. Ему ничего не стоило ранить меня, пронзить острием левую руку. Кругом вопили, что я дерьмовый музыкант; две полураздетые девицы влезли на рояль и отбивали чечетку. Вокруг сверкали мечи, серпы, копья, они тянулись к моим рукам, нацеливались на них, а я, оставаясь на месте, пытался скрыться из этой смертоносной чаши и играл мелодию ужаса, все быстрее и быстрее с каждой минутой. Толпа радостно завопила и стала плясать, но серпы остались рядом, лезвия сверкали перед моими глазами, становились все более острыми и кривыми. Если бы я продолжал играть, то непременно наткнулся бы на них, еще мгновение — и полилась бы кровь! Я сбежал, пролез под брюхами лошадей и пустился наутек по какому-то мостику. Огромный серп летел за мной по воздуху, грозя вот-вот отрубить голову. Прошло много времени, прежде чем я догадался, что это молодой месяц, мой друг месяц. Мне приходилось останавливаться, чтобы коснуться одной рукой пальцев на другой, провести обеими по лицу, положить их в рот, коснуться ими глаз. Да-да — они были живыми, точно две рыбы, точно две ласточки.

Музыкант встает на колени перед доньей Инес и прячет лицо в ее ладони. Он плачет. Прекрасная графиня утешает его.

— Ты теперь спасен, не плачь. Здесь тебе будет покойно, оставайся навсегда. Мы зажжем все огни, я велю привезти рояль и буду переворачивать листы партитуры. А если ты не захочешь жениться, мне это безразлично.