Элла Эппель не только великолепно декламировала стихи. Она и сама их писала. В одном стихотворении был изображен наш класс. В характере каждой девочки Элла подметила что-то особое, индиви дуальное. Вот крохотный отрывок, который я помню до сих пор: ...Горячо стихи читает Курицына - кипяток! Всех волнует, разжигает... Всех упрямей Умбденшток!..
Были там наши планы на будущее, рассуждения о выборе профессии, об общественной жизни.
Серьезная, начитанная, рассудительная, худенькая, маленькая, в очках с толстыми стеклами, Ирочка Дурнопейко буквально огорошила нас своей мечтой. Ира написала, что хочет быть шпионом. Не разведчиком, не контрразведчиком, именно шпионом. Эта профессия казалась Ире самой яркой, самой привлекательной. Училась Ира все больше на тройки, четверки и пятерки бывали редко. Но какая мечта! А я, рассуждая о своем будущем, видела себя историком, и не просто историком - профессором. Вот так и написала: хотела открыть свою Трою, прославиться, получить признание.
В журнале «Проба пера» жили наши души, воспитанные Виктором Николаевичем.
...Думаю, пришла пора рассказать об отношении педагогического коллектива к Сорока-Росинскому. Абсолютное большинство коллег откровенно ненавидело его за яркость, необычность, за собственную «методу» обучения, за блистательные результаты этой «методы», за любовь и уважение, которые к нему испытывал наш класс буквально с первых дней совместной работы. По-настоящему Виктора Николаевича поддерживала только Ольга Родионовна Струговщикова, преподававшая нам историю древнего мира и навсегда пленившая меня и историей, и древним миром. Ольга Родионовна была завучем начальных и средних классов, лицом официальным. Она рассказала нам, что Виктор Николаевич - необычный учитель, о нем и его школе двадцатых годов написана книга «Республика ШКИД» (в те дни запрещенная и изъятая из всех библиотек. Достать и прочесть эту книгу было невозможно).
Кое-кто из учителей (Валентина Васильевна Бабенко, Игорь Александрович Родионов - оба математики) тайно симпатизировали Виктору Николаевичу. Но директор школы Анна Ивановна Тимофеева, учительница истории Мария Федоровна Шпакова (Марфа, как мы ее называли) и кое-кто еще готовы были со света сжить нашего учителя.
Я уже упоминала, что мы - пятиклассницы - встретили Виктора Николаевича после его продолжительной болезни восторженными аплодисментами. Вскоре кому-то из нас удалось узнать, что 26 ноября - день его рождения. Мы решили сделать ему подарок. Собрали какие-то деньги - попросили у родителей, сэкономили на завтраках и других личных нуждах - и купили красивый фотоальбом в черном бархатном переплете. Арина Леонтьева своим идеальным почерком сделала дарственную надпись. 26 ноября я от лица всего класса поднесла на уроке подарок и сказала несколько хороших складных слов. Виктор Николаевич был искренне тронут и тепло благодарил нас.
Конечно, об этом узнали в учительской. Марфа вскоре остановила меня на перемене и спросила: «Шендерова (Марфа не признавала имен, только фамилии), правда ли, что ваш класс так поздравил Сорока-Росинского? Кто вас научил?» Я ответила, что нас никто не учил, что мы сами решили так поздравить Виктора Николаевича. «Ну, что ж, - сказала Марфа, - в следующий раз подарите вашему Сорока-Росинскому хоть шляпу с пером». Я, глубоко изумленная, молча смотрела на учительницу.
Несмотря на явное неодобрение учителей, и в следующие годы наш класс делал подарки в день рождения любимому учителю и классному руководителю. Мы очень старались, деньги копили заранее; подарки были красивые и нужные - вместительный портфель, тонкий стакан в ажурном подстаканнике. И Виктор Николаевич, и наш класс были одинаково счастливы. Учителя негодовали молча. Противостояние между нашим наставником и педагогическим коллективом было постоянным. Мы часто слышали: «Ох уж этот ваш Сорока-Росинский!» Сам учитель ничего нам не рассказывал - «не той марки» был человек.
Открыто никто из педагогов школы не выступал против методов Виктора Николаевича. А мелкие, хоть и болезненные укусы - что с ними поделаешь? Позже я услышала от своего учителя, что в его жизни были противостояния посильнее этого. Его могущественнейшим оппонентом выступила сама Н. К. Крупская. Но об этом - в свое время.
...Виктор Николаевич многое поручал мне самой. Праздновали какой-то юбилей Маяковского. Нужно было что-то «дать». Виктор Николаевич обещал «дать», но отозвал меня и сказал, что на торжестве его не будет, а я должна составить композицию по стихам А. С. Пушкина и придумать «мостик», связывающий судьбы и творчество этих поэтов. Ведь, по словам Маяковского, «после смерти нам стоять почти что рядом - Вы на "Пэ", а я на "Эм"». Я все продумала. Отобрала подходящие стихи Александра Сергеевича, каждое стихотворение поручила той однокласснице, что особенно хорошо его читала, себе назначила «Памятник». Продумала и придумала вводную прозаическую часть. Ничего не записывала, все держала «в уме». В назначенный час наш класс (пожалуй, уже седьмой) выступил отлично. Моя прозаическая часть, «мостик», произвела особое впечатление. Зрители бурно аплодировали. По окончании торжества Марфа и директриса буквально допрашивали меня, чтобы добиться признания, сколько времени я разучивала этот замечательный текст, составленный, по их твердому убеждению, Сорока-Росинским. Когда я сказала, что текст придумала сама, вовсе его не записывала, а Виктор Николаевич ничего не слышал из моих речей, они мне абсолютно не поверили.
А в классе мне доставалось от Виктора Николаевича замечаний больше, чем любой другой девочке - за каждый проступок. Мне постоянно напоминалось, что у меня никогда не должно быть «головокружения от успехов» (заглавие этой работы вождя всех времен и народов, посвященной, как я выяснила впоследствии, анализу колхозного строительства, очень нравилось Виктору Николаевичу). Когда в седьмом классе меня выбрали председателем совета дружины, Виктор Николаевич был откровенно недоволен. Я должна была принадлежать безраздельно своему классу. Кстати сказать, Виктора Николаевича не особенно радовало то, что я была круглой отличницей. Он считал, что у человека должны быть склонности либо к гуманитарным, либо к точным, либо к естественным наукам, и в области склонностей - успехи в учебе, «отлично». А со мной какой-то непорядок.
Виктор Николаевич, с его глубоким знанием детской психологии, очевидно, не догадывался, какая тяжесть была в моей душе. С момента прихода учителя школа, в которой я училась до самого 1954 года (школа была растущей, и мы - семиклассницы в 1951 году - в течение четырех лет были старшими: восьмиклассницами, девятиклассницами и, наконец, в 1954 году - первым выпуском десятиклассниц), разделилась для меня на две неравные части. Одна - светлая, прекрасная, увлекательная, где все время было заполнено какими-то интересными и чрезвычайно важными дела ми - это Виктор Николаевич и все, с ним связанное; другая казалась мне темной, угрюмой, отвратительной. В этой, второй, части были неплохие, а иногда хорошие учителя, интересные предметы. И тем не менее этой половины школьной жизни я терпеть не могла, а терпеть приходилось.
Так получилось, что я - обязательный участник, а нередко и руководитель буквально каждого дела, касающегося жизни класса, - стала предметом отчаянной ненависти некоторых своих одноклассниц. Мне и в голову никогда не приходило, что за каждым моим шагом, словом, жестом, взглядом внимательно наблюдают зоркие недоброжелательные глаза. Оля Эгле, как выяснилось, вела дневник, в который с точностью до мига заносила все мои «грехи». Апофеозом было вот что. На каком-то неважном уроке, может быть, на перемене, сидевшая за мной Люся Соловьева, хорошая, скромная девочка зачем-то расплела и снова заплела мои вполне приличные косы. Вскоре целая озлобленная стайка набросилась на меня с какими-то упреками - я, дескать, на особом положении, я «точно королева, у меня своя камеристка», на свет появился дневник, который Оля выразительно и злобно прочла. Бедная Люся просто не знала, что и делать. Она пыталась объяснить, что я не только не заставляла, но никогда не просила ее ни о каких услугах. Стоял дикий гам. В лицо мне летели ужасные обвинения и оскорбления. Прозвучало слово «жидовка». И тогда я в отчаянии ударила Олю по щеке. Воцарилась тишина. Оля зарыдала и в тот же день нажаловалась на меня Виктору Николаевичу. Он не стал меня слушать, сурово осудил мой скверный поступок перед всем классом. Сказал, что такое позволяли себе только фельдфебели. Я даже заболела с горя на несколько дней. Потом как-то все утихло, выровнялось. Спустя пятнадцать лет мы встретились с Олей в трамвае и говорили исключительно дружелюбно.