В отношении меня Виктор Николаевич был строг, суров, даже беспощаден. Подобно жене Цезаря, я должна была быть абсолютно безупречной. И все-таки, несмотря на особую строгость, учитель любил меня, доверял, заботился обо мне. Как-то после уроков в шестом классе он задержал меня и сказал: «Знаешь, Рива, я должен тебя предупредить: тебе достались очень неудобные для нашей жизни имя и фамилия. Ну, фамилию сменишь, когда выйдешь замуж. А имя во что бы то ни стало постарайся сменить в момент получения паспорта». Я ответила, что меня крестили Ириной. Он обрадовался: «Будем звать тебя Риной. Пусть все привыкнут».

И со следующего дня сам стал так меня называть, а за ним - и одноклассницы. Должна сказать, что из затеи ничего не вышло. Когда пришло время получать паспорт (в конце декабря 1952 года, в девятом классе), начальник паспортного стола мне категорически отказал. К более высокому начальству я не решилась обратиться. Так и осталась Ривой. И фамилию сохранила ту, «неудобную», с которой родилась. Могла ее сменить, но не захотела.

В седьмом классе он снова пришел ко мне в гости в день моего рождения, подарил две очаровательные хрустальные вазочки-салатницы и позолоченную чайную ложечку, украшенную червленым узором. На ложечке была маленькая этикетка из ювелирного магазина. Виктор Николаевич посоветовал подарком пока не пользоваться, этикетку не снимать. По его словам, эта вещица могла пригодиться «в минуту жизни трудную». Теперь эта ложечка - драгоценный сувенир моей семьи. Как и в первое посещение, был исключительно любезен, нашел отдельные добрые слова для каждого присутствующего, посидел не более двадцати минут, попрощался и ушел. И снова всех очаровал благородством манер, простотой, доброжелательностью.

Когда в шестнадцать лет у меня выявили подростковый туберкулез, Виктор Николаевич, уже не преподававший в нашем классе, как-то узнал об этом факте, был очень взволнован и дал мне двести рублей (в 1952 году это были для нашей семьи большие деньги) на фрукты. В семнадцать лет, за сутки до первого выпускного экзамена, я попала на операционный стол с прободной язвой двенадцатиперстной кишки. И снова учитель дал мне деньги на хорошее легкое питание после операции. А к выпускному вечеру подарил целых четыреста рублей на туфли. Туфли эти - лак с замшей на высоких каблуках - служили мне долго, сначала как выходные, потом как повседневные. Должна сказать, что за всю мою детскую и юношескую жизнь никто, кроме Сорока-Росинского, никогда не подарил мне ни одной копейки.

Серебряная ложечка - подарок на день рождения. 1950 г.

На двадцатилетие подарил столовый прибор - серебряные ложку и вилку, нож из нержавеющей стали с серебряной ручкой. Прибавил с доброй улыбкой: «Пора собирать тебе приданое». Эти сокровища хранятся в моей семье, а ножом мы постоянно пользуемся. Сталь отменная.

Говоря о том, что Виктор Николаевич, хоть и школил меня немилосердно, безусловно любил и заботился обо мне по-особому, я забыла рассказать вот о чем. В седьмом классе я вдруг решила, что пойду учиться на машинистку-стенографистку, овладею профессией и скоро смогу зарабатывать, помогать семье. Через некоторое время поделилась своими планами с Виктором Николаевичем. Даже мама ничего не знала! Виктор Николаевич внимательно выслушал меня и ответил: «Не делай глупостей. С твоими способностями ты обязана кончить среднюю школу, а затем - твое место в университете. Кому же там учиться, если не тебе». Больше о курсах стенографии и машинописи я не помышляла.

Среди его подопечных я несколько раз встречала Лиду, девушку моего возраста (я была уже студенткой), где-то работавшую. Однажды Лида вместе с моими подругами отмечала день рождения Виктора Николаевича. Нисколько не стеснялась нас, вела себя по-хозяйски, знала, где что лежит и стоит, накрывала на стол, прибирала. Она казалась старше нас, хотя мы были одногодки. Вскоре, когда я пришла одна, Виктор Николаевич рассказал, что Лида живет в очень неблагополучной семье, где все пьют, скандалят, ничуть ее не стесняясь ни в чем. Прибавил, что девушка она неплохая, но у него потихоньку «поворовывает». Я страшно негодовала, а он спокойно говорил, что у Лиды много добрых задатков, они перевесят дурные наклонности. Через некоторое время от Виктора Николаевича узнала, что Лиду он все-таки прогнал, так как она стала не «поворовывать», а унесла его деньги, чуть ли не всю пенсию. И еще через несколько месяцев я узнала, что Лида пришла к нему со своим женихом, очень приличным, призналась в своих грехах, просила прощения и пригласила Виктора Николаевича на свадьбу. Учитель был глубоко тронут, купил Лиде целое приданое, был на свадьбе. Судьба девушки устроилась хорошо, она выбралась из отвратительного родительского дома, семья мужа приняла ее подоброму. Вот тогда-то Виктор Николаевич сказал мне, что он очень любит делать подарки. «Пойми, Рива, дарить гораздо приятнее, чем получать подарки самому», - сказал учитель. Я в те годы понять этого никак не могла. Теперь понимаю.

И еще о школьных событиях с Виктором Николаевичем.

Вышел Указ Верховного Совета СССР о награждении учителей за многолетнюю самоотверженную работу орденами Ленина и Трудового Красного знамени. Помню, что в школе эти награды получили две-три учительницы, седые, благообразные и абсолютно никакие. А Виктор Николаевич не получил ничего. Мы побежали к Ольге Родионовне узнать, почему не награжден наш любимый учитель. Ведь ему уже за шестьдесят пять лет. Он так много и интересно работает, он столько знает, он все время и знания отдает нам. Ольга Родионовна, глядя куда-то вдаль, ответила, что Виктор Николаевич много лет преподавал в институте, а те учительницы - всегда в школе. Нам было больно и горько. Виктору Николаевичу - тоже. На торжественном собрании все хвалили, превозносили награжденных. Виктор Николаевич сидел прямо, молча. Многие из нас хорошо понимали, как ему тяжело: за всю жизнь Виктор Николаевич не получил от советской власти ни одной правительственной награды.

Но вот подошел к концу седьмой класс, третий год учебы у Виктора Николаевича. Класс хорошо сдал все экзамены. Мы закончили неполную среднюю школу. На праздничном собрании всех выпускниц, где нам вручали аттестаты, Виктор Николаевич произнес прекрасную прочувствованную речь (лучше всех учителей!), заканчивавшуюся словами: «Всегда и везде пойте своим голосом, пусть он негромкий, незвучный, но обязательно свой».

...Виктор Николаевич больше не мой учитель. Он взял себе три пятых класса (с 1949 года он работал еще и в методкабинете). Потом, позже, Виктор Николаевич рассказал мне, что двенадцать-четырнадцать лет - это самый лучший возраст для девочек, можно лепить характеры, как из воска фигурки. После четырнадцати девчонки начинают «невеститься», их головы забиты другими делами, с такими неинтересно.

Итак, я уже в восьмом классе той же 233-й школы. Из двух параллельных классов с французским языком создали один; учениц Виктора Николаевича там было всего двенадцать человек из тридцати шести. Многих девочек со вполне приличными оценками перевели в другую школу, самые сильные из «ведомых» пошли в техникумы, все остальные - в ремесленные училища. В своем 8 «б» мы - ученицы Виктора Николаевича - держались особняком. Нас побаивался наш классный руководитель, учитель русско го языка и литературы Самуил Абелевич. Он знал и любил предмет, но у него не было волшебного дара Виктора Николаевича.

Виктор Николаевич больше не мой учитель. Огромная пустота в душе. Чтобы ее заполнить, я пошла в школьный кабинет Эрмитажа изучать историю искусства Европы, начала петь в хоре при Доме учителя, разместившемся в Юсуповском дворце. Но вот однажды на перемене Виктор Николаевич подозвал меня и сообщил, что у него большая радость: он наконец-то получил отдельную комнату, пусть совсем крохотную - всего восемь квадратных метров в коммунальной квартире на Садовой (дом 86, квартира 4 - легко, по словам Виктора Николаевича, запомнить: 8-6-4). Он пригласил меня и еще по моему выбору четыре-пять моих подруг на новоселье! Я выбрала Арину Леонтьеву, Галю Григорьеву, Таню Троянкер, Риту Тимофееву. Вместе со мной - пятеро. Ах, какой это был праздник! И наш хозяин, и мы, его гостьи, были одинаково счастливы. Как красиво и вкусно он нас угощал: сначала немного рыбы, затем ветчина с зеленым горошком и маслинами, на десерт - рокфор. И вина в различных стопках, стопочках, рюмках разного калибра. Стопки и рюмки хрустальные, стопочки серебряные маленькие. Из них в начале застолья пили херес и мадеру (буквально по одному глоточку, но подержав во рту, чтобы хорошо распробовать), потом из рюмок побольше, под ветчину - грузинские вина. Их понемногу отхлебывали, предварительно нюхали, взбалтывали и снова нюхали, потом пили маленькими глотками, не торопясь. Виктор Николаевич объяснял, что водку пьют из небольших стопок, одним глотком, коньяк наливают на донышко широких бокалов, согревают в руках и отхлебывают понемногу, но ни водки, ни коньяка нам никогда не предлагал. К сыру в крошечные рюмки подал ликер и объяснил, что его не столько пьют, сколько лижут. Посуда была красивая - фарфор, темно-синий кобальт с золотым колоском, приборы - серебряные вилки, ножи из нержавеющей стали с серебряными ручками. Консервы: рыба, ветчина, горошек, маслины. Хлеб, черный и белый, изящно нарезанный, в корзиночке с салфеткой. Салфетка - у каждого прибора, а крохотный столик накрыт скатертью.