И опять, как всегда в последнее время, рядом с Андреем Бочаровым увидела она Сашу Яковлева. Если Андрей был для нее надеждой, будущим, где она видела себя правдивой, честной, какой она всегда старалась быть, то при мысли о Яковлеве пылало от стыда лицо, и тогда она казалась самой себе лживой, нечестной и трусливой. Это особенно остро Ирина чувствовала со времени последней встречи в Москве. Она старалась отогнать мысли о Яковлеве, забыться и не могла. Стоило ей только остаться одной, как в памяти ее всплывало счастливое, радостное лицо Саши и сама она, так беззастенчиво лгавшая и обманывавшая его.

Позади, где оставались наши отступавшие войска, вновь разгорелась затихшая было стрельба, замелькали кроваво-огненные вспышки.

— Опять пошли, — проговорил Пилипчук, — и когда же кончится? Пошевеливай, что ли! Так и к немцу попасть недолго, — сердито сказал он ездовому.

— Рад бы в рай, да грехи не пущают, — проворчал ездовой, — глянь: впереди-то темным-темно от повозок.

«Что, если танки прорвутся?» — с тревогой подумала Ирина, представив весь ужас этих десятков израненных, обессилевших людей.

А обоз тянулся все ленивее и медленнее. Из темноты, то с одной, то с другой стороны вливались в него новые повозки, и скрип множества колес, как тяжкий стон, полз в тревожной, рассекаемой огненными отблесками ночи.

— Аристарх Игнатьевич, узнать надо, куда же мы едем, — сказала Ирина, с тревогой осматриваясь по сторонам.

— А где узнать-то? Уж будем ехать, куда другие едут.

Ирина понимала, что фельдшер прав, но не могла спокойно сидеть, спрыгнула с повозки и пошла рядом с ездовым.

— Быстрее проезжайте, быстрее, — послышался впереди тот самый сердитый мужской голос, что кричал на нее в овраге, — из-за вас ничего не видно, и немцев на хвосте притащите.

— Товарищи, — подойдя к пропускавшей обоз группе людей, спросила Ирина, — вы не из Н-ского стрелкового полка?

— А вы кто? — отделяясь от группы, спросил ее высокий широкоплечий мужчина.

— Я старший врач этого полка.

— Вот и хорошо. А я сейчас командир этого полка. Майор Чернояров. Вы только сегодня прибыли?

— Да, сегодня, — ответила Ирина.

— Раненых всех отправили?

— Всех.

— Очень хорошо. Сейчас доезжайте до деревни и там останавливайтесь. Место укажет мой начальник штаба старший лейтенант Привезенцев. Он на окраине деревни.

— Медпункт развертывать?

— А что у вас развертывать-то, — вздыхая, сказал Чернояров, — нет уж, если будут раненые, отправим к соседям. А мы отвоевались.

— Как отвоевались? — испуганно спросила Ирина.

— Так! Воевать нечем. В тыл пойдем, формироваться.

Глава двадцать вторая

Видно, в Василии Ивановиче Полозове крепка была старая закваска и сильны те дрожжи, что, неугомонно бродя, поддерживали ее. Прошло совсем немного времени, и он оправился от сердечного приступа. Он оставался все тем же старичком, который в каждом человеке, как и в самом себе, видел что-то и плохое и хорошее. Если в человеке больше было плохого, он относился к нему неприязненно, не уступая ему ни в чем. С людьми же хорошими, даже видя их недостатки, Василий Иванович всегда был добр и приветлив. Ему часто казалось, что он не сделал и трети того, что должен был сделать, что вся его жизнь была совсем не такой, если бы он прожил ее без гулянок и выпивок в молодости, без гордости и непомерного самолюбия в зрелости, без болезненного тщеславия под старость.

Сознание неполно прожитой жизни особенно усилилось после недавней болезни, и в это же время пришло и то, о чем он никогда не задумывался, — это предчувствие близкой смерти. Часто, особенно по ночам, услышав, как учащенно с перебоями, стучит сердце, он замирал, ожидая самое страшное, но как только боль в сердце утихала, его охватывало неудержимое желание сделать хоть что-нибудь, чтобы дополнить то, чего еще не успел он сделать. Главным в жизни Василий Иванович считал работу. Только теперь — это он хорошо понимал — такая работа, как раньше, для него кончилась. К станку встать он больше не мог. Нужно было искать какое-то другое место приложения остатков своих сил. Целыми днями сидел он на бульваре, невольно входя в жизнь игравших тут же неугомонных ребятишек.

Самой благодатной частью молодой поросли человечества Василий Иванович считал четырнадцати-шестнадцатилетних подростков, тех пареньков и девочек, которые из детства еще не ушли и взрослыми себя не считали. Их развивающийся ум жадно вбирал в себя все, что поставляла действительность. Они с одинаковым увлечением впитывали в себя и хорошее и плохое, не разбираясь, что это и зачем нужно. Особенно жадно ловили эти подростки рассказы пожилых людей. Уже проклюнувшееся в их сознании критическое отношение к жизни часто вызывало недоверие к рассказам тех, кто был немногим старше их. Людям же пожилым они почти всегда верили безоговорочно, принимая за истину все, что те скажут.

Так на бульваре Василий Иванович исподволь, одного по одному, собрал вокруг себя группу мальчиков-подростков. Началось все с рассказов о революции и гражданской войне, о чем Василий Иванович всегда вспоминал с душевным волнением, потом перешло на войну теперешнюю и в конце концов сосредоточилось на разговорах о заводских профессиях. Увлеченный рассказами, Василий Иванович не замечал, как летело время, как жадно блестели глаза и разгорались щеки этих его угловатых, большеголовых подростков и как в их сознании пробуждалось и крепло желание не слушать, а делать самим то, о чем рассказывает этот седой, сгорбленный дедушка. Прошло совсем немного времени, и то, что рассказами заложил Василий Иванович, в подростках вдруг разрослось и приняло новые качества. Их уже не удовлетворяли рассказы о работе; они сами жадно, всеми своими силами рвались к работе. Для них уже было мало только умственного восприятия; им теперь было нужно все потрогать, пощупать, испытать своими руками. Поняв, как далеко зашел он, Василий Иванович вначале испугался: ну как таких юнцов пустить к станкам, да и кто их пустит? И руководство заводское будет против, и родители восстанут. Но взгляды и слова этих мальчишек были так прямодушны и вдохновенны, а помыслы выражались так искренне и откровенно, что Василий Иванович, боясь повредить их чистые и святые чувства, пошел, как он считал, на риск. Как-то встретив Полунина, ом попросил его отдать для ребят старый токарный станок, который валялся на товарном складе, и потом, по возможности, разрешить ребятам хоть изредка заходить в цех. Предложение старика Полунин высмеял, наотрез отказав допустить ребят на заводскую территорию. Василий Иванович разобиделся, поругался с ним, хотел было плюнуть и уйти, но в разговор неожиданно вмешался Яковлев.

— Семен Федотович, — сказал он своим обычным, невозмутимым голосом, — ну что случится, если ребята походят, посмотрят, позанимаются? Для них большая польза, да и завод может получить кое-что. Я не говорю, что все, но хоть трое, пятеро, семеро из них приобщатся к труду и через какое-то время самостоятельно встанут к станкам.

— Что? — насмешливо протянул Полунин. — Такие недоростки — и к станкам! Ну, он старый, ему простительно, а ты-то инженер, парторг? Да и чувством верхоглядства ты никогда не страдал.

— Зато ты в излишке страдаешь чувством недоверчивости, — все так же спокойно отпарировал Яковлев.

— А ты вот что, — окрыленный поддержкой парторга, набросился Василий Иванович на Полунина, — говори, да не заговаривайся! Старый, старый! Да ты, да ты, — от обиды он никак не мог подобрать нужного слова, — да ты как гриб в жаркое лето: сам не старый, а уж с червоточиной. Вот так-то! — выкрикнул Василий Иванович и, поняв, что хватил лишка, смолк.

Полунин улыбнулся, но, видимо, вспомнил что-то, тут же нахмурился и, глядя в упор на Яковлева, сказал:

— Вот что, парторг, если уж так яро поддерживаешь, то всю ответственность за его затею бери на себя. Натворят что-нибудь на заводе эти работяги или охрана труда вмешается — я в стороне, понял?