Они сидели час, второй, третий, а молодой парень, очевидно секретарь, все не приглашал их к Канунникову.

— Я прошу еще раз доложить о нас, — не выдержав, сердито сказал секретарю Яковлев, и голос его и особенно суровое, изменившееся до неузнаваемости лицо опять удивили Веру.

— Товарищ Канунников принять вас не может, — возвратясь в приемную, учтиво сказал секретарь. — Вопрос о ваших курсах решен окончательно и пересматриваться не будет.

— Но мы хотели бы поговорить лично, — сказал Яковлев.

— Ничего не могу сделать, товарищ, — с прежней учтивостью ответил секретарь и, отойдя от Яковлева, заговорил с высоким мужчиной в серой, промокшей на спине куртке.

— Та-а-ак, — угрожающе протянул Яковлев и вдруг, улыбнувшись Вере просто и беззлобно, с неожиданной веселостью добавил: — Видать, верна пословица: лбом стены не прошибешь, а тут стены, кажется, очень крепкие. Поехали, Вера Васильевна, жаль, что полдня потеряли.

Подходя к своему дому, Анна Козырева остановилась в радостном изумлении. В палисаднике за почернелым низеньким заборчиком из тонких пластин, словно девушки на выданье, пышно раскинули нежные ветки две вишни-погодки. Среди зеленых, только что омытых дождем листьев янтарем проглядывали едва закрасневшие, но уже крупные плоды. Густая мелкосетчатая тень от вишен падала на поблескивающие окна и пятнала уже больше года не беленную стену. Там, где падала тень, и стена и окна казались новыми, совсем такими же, какими были двадцать лет назад, когда Анна стала не Володина, а Козырева, и они с Ваней из полуразвалившегося дома на берегу Яузы переехали в этот тогда еще пахнувший свежей сосной домик. Как и тогда, двадцать лет назад, глядя на вишни и на домик, Анна чувствовала горячие удары сердца и вдруг нахлынувшую волну радости.

«Милый ты мой пулеметчик, — мысленно заговорила она с мужем, — где ты теперь, что ты делаешь и какой ты есть? Хоть бы одним глазком взглянуть на тебя! Был ты столяр на всю Москву известный, а теперь пулеметчик, да еще старший сержант, взводный командир, секретарь партийный. Вот она, Ваня, жизнь-то как повернулась!»

— Мамочка! — перебил ее мысли звонкий голос старшего сына Толика. — Все, мамочка!

К ней подходил сын, и опять так часто наплывавшее беспокойство охватило ее. В свои четырнадцать лет Толик был высок ростом, худ, как девочка хрупок, застенчив и ласков. Это сходство Толика с девочкой и беспокоило Анну. Она была бы рада, если бы Толя созорничал, ну похулиганил немножко, лишь бы не было в нем этих девичьих, так не свойственных мальчишкам черт. Даже отцовские, как спелый каштан коричневые с прищуром глаза не придавали Толику мужества.

— Что все, сынок? — спросила она, догадываясь, о чем хочет сказать сын.

— Вот аттестат! — с неожиданной гордостью сказал Толик. — Семилетка закончена, и мы, мамочка, теперь знаешь куда, — продолжал он, застенчиво улыбаясь, — прямо на завод, там, где ты, на машиностроительный.

— На завод? — удивленно всматриваясь в лицо сына, спросила Анна. — А кто тебя пустит и что ты делать будешь?

— Токарем буду, — смело ответил Толик и тут же смолк, неловко переступил с ноги на ногу, густо покраснел и умоляюще взглянул на мать. — Мамочка, ты, пожалуйста, не беспокойся, я сумею… Это не трудно… Нас шестеро, из нашего класса. И учить нас будет дедушка один, очень хороший, седенький такой, всю жизнь на заводе, его зовут Василий Иванович Полозов. Он все-все обещал нам: и показать, и рассказать, и научить! Ты не волнуйся только. И тебе легче будет, я тоже стану зарабатывать, карточку рабочую получу.

Анна стояла, не сводя взгляда с разгоряченного лица сына, с болью и с материнской нежностью думала обо всем, что говорил он. И в его ломком голосе, и в лице, и особенно в хрупкой фигурке было все то же девичье, что не любила она, однако за этим девичьим она скорее почувствовала, чем увидела, едва проступавшие решительность и твердость, которых так много было в его отце. Она не знала, что ему ответить, сознанием протестуя против того, чтобы в эти годы он шел работать, а в душе одобряя его решение.

— Полозов, говоришь, учить вас обещается? — спросила она, лишь бы только собраться с мыслями.

— Да! Дедушка Полозов. Мы его на бульваре встретили. Он столько нам про завод рассказал.

— Полозов очень хороший человек, я сама учусь у его дочки, у Веры Васильевны, только тебе работать рано. Молод ты и десятилетку окончить нужно. Мы так мечтали с папой, чтоб ты закончил десятилетку, а потом институт.

— Я все окончу обязательно: и десятилетку и институт, — подхватил Толик, — дедушка Полозов нам рассказывал, какие у них из рабочих инженеры вышли. А сейчас война. Нужно всем работать и учиться. Мамочка, ну разреши! Я честное слово даю: работать буду и учиться!

И он опять, как часто бывало с ним, обнял мать и, прижимаясь по-девичьи нежно, заговорил робким, умоляющим голосом.

Утром на другой день после поездки в главк Вера, как обычно, робея от непривычной роли учителя, вошла в освобожденную от хлама кладовку, приспособленную теперь для теоретических занятий курсов, и сразу же поняла, что женщинам все известно, что они обсуждали между собой этот волнующий вопрос и теперь ждут от нее разъяснений.

— Здравствуйте, девушки! — еще не зная, с чего начать разговор, сказала она. — Как вчера блок мотора освоили?

— Все до винтика развинтили и опять свинтили, — бойко выкрикнула Маруся Быкова, — теперь знаем, что к чему.

— Тяжеловато маленько, а так ничего, — сказала Анна Козырева, — кое-какие штуки вдвоем, а то и втроем поднимали.

— Не штуки, а детали, — поправила ее Быкова.

— Вера Васильевна, а правда, что нам карточек продовольственных не дадут? — вдруг спросила Анна.

— Да, пока отказали, — не имея сил прямо смотреть в лицо Анны, твердо сказала Вера, — но это не окончательно, и директор завода и секретарь парткома хлопочут, стараются, — добавила она, сама не веря, что после отказа главка кто-нибудь поможет курсам.

— А если не дадут, как же тогда, — горестно проговорила Анна, — у меня всего два хлебных талона остались…

Вере было жаль эту степенную, малограмотную, такую упорную женщину. Труднее других давалась ей учеба, но она была необычайно упряма, позже всех уходила из гаража, раньше всех приходила, настойчиво расспрашивала и Веру, и Селиваныча, и шоферов, и подруг, подолгу занималась дома и на очередное занятие всегда приходила подготовленной лучше других. От неумения обращаться с металлом руки ее были сплошь в ссадинах и царапинах, царапины были и на лице, а Козырева с неутомимой настойчивостью разбирала и собирала изучаемые узлы и механизмы, ощупывала, осматривала и даже, казалось, обнюхивала каждую деталь.

— У меня тоже карточка кончается, — сказала молоденькая, эвакуированная из блокированного Ленинграда Соня Корниец, — на два дня осталось…

Вслед за ней заговорили и другие женщины и девушки. И у них также остались последние продовольственные талоны. Дальше без карточек жить трудно и даже невозможно. И только четыре девушки-комсомолки молчали.

— Давайте-ка заниматься, — проговорила самая бойкая из них — Маруся Быкова, — закончим поскорее, и тогда все будет.

Никто не возразил. Только Вера видела, как низко склонили головы и Анна Козырева, и Соня Корниец, и другие женщины и девушки, в семьях которых дорог был каждый кусок хлеба.

Занятия в этот день проходили особенно успешно. В большинстве малограмотные, совсем незнакомые с техникой женщины в настороженной тишине жадно ловили слова Веры, стараясь поскорее записать их в свои уже замасленные тетради, старательно вычерчивали схемы, робко задавали вопросы.

— Как дела, девоньки? — видимо специально дождавшись, когда Вера закончит занятия, вошел в класс и своим обычным шутливым тоном заговорил Селиваныч. — Как она, наука-то наша шоферская, поддается?

— А заупрямится, мы на нее, как на фронте, в атаку! — выкрикнула Маруся.