— Болит очень, — поднимаясь, ответил лейтенант.

— А ходить можете?

— Ходить, конечно, могу. Голова кружится только, контузило…

— Я попрошу вас с группой легкораненых пойти в медсанбат. Это вот прямо через поселок, лощину, оврагом и на поле. Дальше будет село Вишневка. В Вишневке медсанбат.

— Есть, — ответил лейтенант и крикнул раненым: — Кто со мной, становись!

Один за другим к нему потянулись раненые, и белеющая свежими бинтами цепочка двинулась в поселок. Как ни много раненых ушло за лейтенантом, но в ущелье их оставалось еще больше. Поднимаясь по узкой тропе вверх, Ирина смотрела по сторонам и мысленно подсчитывала, сколько потребуется повозок, чтобы быстрее эвакуировать всех и создать нормальные условия на медпункте. Она сейчас даже не вспомнила то, чему учили в институте и что так пространно и обстоятельно писалось в военно-медицинских наставлениях, инструкциях и указаниях. Всеми ее действиями руководила только одна мысль: скорее, как можно скорее отправить раненых отсюда, где так часто рвались снаряды, до предела напрягая нервы измученных ранами и обессилевших людей. Она шла через строй тревожных, болезненных взглядов и от этих взглядов не замечала ни близких взрывов, ни сплошного, отчетливо слышного шквального треска пулеметов, ни воя немецких самолетов почти над головой.

В самом конце ущелья, под двумя растянутыми на кольях плащ-палатками она увидела так хорошо знакомый походный операционный стол и около него одного-единственного человека в белом халате. Он делал что-то с лежавшим на столе раненым, а вокруг него на носилках и прямо на земле лежало еще шестеро раненых.

— Здравствуйте, — шепотом сказала она, подойдя к операционному столу, — я назначена старшим врачом полка.

На нее с надеждой посмотрели большие с красными белками глаза и прозвучал хриплый старческий голос:

— Одну минуточку, только повязку заделаю.

— Как с материалами? — также шепотом спросила Ирина.

— Благополучно пока. Вакцина есть. Да и перевязочного материала только что подвезли. Ну вот, браток, — сказал фельдшер раненому с худым посинелым лицом, — теперь жить будешь до ста лет, никак не меньше.

Пытаясь улыбнуться, раненый скривил запекшиеся губы и, словно совсем здоровый, твердо выговорил:

— Конечно, Аристарх Игнатьевич, у тебя рука легкая, это мы знаем.

Ирина была рада, что военфельдшер Пилипчук оказался именно таким человеком. Подергивая нижней, видимо контуженной, расплющенной губой, он говорил с Ириной так просто и так душевно, словно они много лет прожили вместе и без слов научились понимать друг друга. Он рассказал, что настоящих санитаров всего один, был второй, но утром его ранило, что в помощь командир полка прислал шестерых престарелых солдат, которые работают так старательно, что на них даже грех и голос повысить, что хоть и трудно, а работать можно, лишь бы только фрицы снаряды в овражек не бросали и их авиация не особенно надоедала. Они в нескольких словах договорились о распределении обязанностей. По его совету Ирина тут же написала записку Верловскому, требуя (главное — построже, а то его не прошибешь) немедленно прислать двенадцать повозок под раненых и непрерывно присылать еще и еще. Побежавший с запиской санитар вернулся неожиданно быстро и принес самый радостный ответ: «Высылаю пока один грузовик и три повозки, через полчаса еще будут два грузовика, а через час подгоню не меньше десяти повозок. Желаю успеха. Что нужно — требуйте. Верловский».

— Ну вот, браток, — похлопал санитара по плечу Пилипчук, — ты у нас будешь главный эвакуатор. Дело тебе знакомое, а тут мы теперь без тебя управимся, и, — с богом!

Непрерывно обрабатывая раны, бинтуя, делая противостолбнячные уколы, Ирина, по доносившимся до нее солдатским разговорам, врастала в ту сложную, страшную жизнь, которой жили сейчас эти сотни совсем незнакомых ей людей. Услышав, что группа какого-то Бондаря прорвалась из тыла и внезапным ударом в спину немцам помогла батальонам Черноярова и Лужко отбить высоту, она обрадовалась, и руки ее еще быстрее делали то привычное, казавшееся ей раньше таким страшным дело. Узнав о гибели командира и начальника штаба полка, она содрогнулась, чувствуя, как замерло на мгновение сердце. На столе без чувств лежал сержант с насквозь пробитой грудью, и она, до боли закусив губу, с еще большей быстротой и осторожностью останавливала кровь, приводила сержанта в чувство, накладывала тампоны и повязки.

Безмолвный Пилипчук то подходил к Ирине, когда она не могла справиться с особенно тяжелораненым, то под соседней плащ-палаткой делал уколы, перевязывал раненых, отправлял их в тыл.

Сколько прошло времени и что делалось на передовой, Ирина не знала и только по разговорам прибывающих раненых понимала, что немцы все время нажимают, а наши удерживаются с большим трудом.

— Наши отступают! — дико закричал кто-то, и сразу зашумели, заволновались и раненые, и санитары, и стоявшие у повозок ездовые.

«Отступают», — мысленно повторила Ирина, вначале еще не поняв, что это означало, и вдруг с ослепляющей отчетливостью представила, как с переднего края один за другим уходят наши пехотинцы, а за ними, сразу же за ними бегут немецкие солдаты, наваливаются горбатые с широкими лапами гусениц танки, переезжая и останавливаясь, бьют пушки, и все это ползет, катится неудержимой волной сюда, в этот крохотный овражек, где и стрелять-то некому. Она хотела спросить Пилипчука, есть ли винтовки на медпункте, и тут же вспомнила, что на столе лежит только что принесенный раненый. Он обессиленно склонил черную от земли и запекшейся крови голову и с присвистом стонал. Ирина, как от собственной боли, стиснула зубы, судорожно передохнула и, собрав все силы, крикнула:

— Никто не отступает! Зачем паниковать! Спокойно ждите, всех отправим в тыл! Аристарх Игнатьевич, — тихо сказала она подошедшему Пилипчуку, — скорее загрузить все повозки и немедленно отправлять.

Лежавший на столе раненый, видимо, расслышал ее последние слова и, облизнув черные губы, попросил:

— Не надо перевязывать, доктор, так доеду.

— Нет, нет, нельзя. Я быстро, и тогда поедете.

Опять забыв обо всем, Ирина склонилась над раненым, по привычке уговаривая его потерпеть, сделала укол и наложила повязку.

— Приказано немедленно свертываться и уходить, — прошептал вернувшийся Пилипчук, — у нас осталось всего восемь человек и не очень тяжелые. Погрузим их, отъедем и тогда все сделаем.

— Нет, нет, — запротестовала Ирина, — сейчас же всем уколы, открытые раны перевязать. Стрельба-то еще далеко.

Теперь она делала все автоматически, перебегая от одного раненого к другому, уговаривая их потерпеть, и, только уложив последнего раненого в повозку, услышала, что стрельба уже идет на самом краю оврага и над головой тоскливо поют пули.

— Да вы что сидите, — подбегая, закричал кто-то высокий и грозный, — в плен, что ли, хотите? Немедленно уезжать!

Ирина даже не поняла, что это с ней говорили так грубо, села в повозку и прошептала:

— Поехали.

Ездовой с места рванул лошадей вскачь. Повозка, подскакивая на рытвинах, отчаянно металась из стороны в сторону, гремела и бренчала чем-то железным, заглушая на мгновение шум стрельбы. Ирина, с трудом удерживаясь за грядки, больно ударялась о что-то твердое и острое, но боли не чувствовала и только почти беззвучно шептала: «Быстрее, быстрее, еще быстрее!»

Над головой висело еще не успевшее остыть розовато-голубое небо; узенький серпик луны склонился над горизонтом и, казалось, повис так на вечные времена; задернутые дымкой, слившиеся с небом поля темнели, теряя очертания. Ирина откинулась навзничь, оперлась руками о задок повозки и, не мигая, смотрела в небо, где неуловимо таяли розовые отсветы, все плотнее сгущалась темнеющая синева и сначала поодиночке, робко и еле заметно, а затем вдруг сразу партиями, целыми группами, сверкающей россыпью вырастали звезды. И вдруг Ирину охватила тревога за Андрея. Она не получила от него ни одного письма, не знала, где он, но по каким-то самой непонятным причинам чувствовала, что он здесь, на фронте, где-то совсем недалеко. Ей представлялось, что, может быть, сегодня, на каком-нибудь полковом или батальонном медицинском пункте, в овражке, в домике или просто на открытом поле такая же, как она, врач, а может быть, санитар или простой солдат перевязывали раненого, обессилевшего, но такого терпеливого Андрея. А может быть…