— К чему? Не хочу выздоравливать. Меня бы еще раньше придушить надо… Не так, совсем не так я жизнь прожил. Не нужная она никому была, эта жизнь, и сам я никому не нужен…

Васильцов опять уговаривал его, советовал собрать все силы. Круглов не слушал его и до утра молчал. Утром, когда загудел колокол и барак сразу ожил, Круглов разделся, рукой притянул Васильцова и, подавая ему брюки, телогрейку, сапоги, совсем твердым, словно здоровым, голосом проговорил:

— Степан Иванович, отдай, у кого брал, или больным кому передай. Мне и белья нательного хватит.

— Что ты, Павел, что ты, одевайся скорее, не оставим мы тебя в бараке, с собой унесем.

— Уважь, Степан Иванович… Последняя просьба моя… Иди спокойно на работу, себя береги, ребят береги, а меня оставь, пожалуйста. Дай помереть спокойно.

Глава сорок первая

С утра посыпал мелкий, вихрящийся в воздухе снежок, и, когда уже повернувшее на лето солнце поднялось, над землей установился нежный полумрак, который бывает только в морозные дни середины зимы. Ни облаков, откуда сыпался снег, ни самого солнца не было видно. На земле все растворилось, потеряло привычные очертания, слилось в неразличимое, но так остро ощущаемое мягкое сияние света и снега. Вся природа словно дремала, отдыхая от прошлых испытаний и сладко грезя о будущем.

Так было в морозный январский день 1943 года, когда на просторах Средне-Русской возвышенности, на тех самых равнинных и холмистых полях, где целых полгода шла война, заканчивались последние приготовления советских войск к наступлению на Касторную, на Старый и Новый Оскол, на Орел, на Курск и Белгород.

На переднем крае, пользуясь тем, что взоры противника запеленала зимняя дымка, в полный рост ходили, стояли измученные долгим сидением в блиндажах и землянках стрелки, пулеметчики, бронебойщики — все те, кто из часа в час, изо дня в день, неделями, месяцами всем своим телом ощущал близость врага и в любую минуту мог столкнуться с этим врагом, попасть под его огонь. То ли от радужного сияния света, то ли от возможности свободно ходить, стоять, двигаться на лицах солдат, сержантов, офицеров светилась нескрываемая радость.

Еще большее оживление царило за первой траншеей, в глубине обороны, где в овражках и ложбинах были разбросаны расчеты артиллерии, стояли резервные войска, кухни и склады, прятались в котлованах обозные повозки.

Как и всегда, чище других одетые артиллеристы в новеньких полушубках, в валенках и ушанках хлопотали около своих орудий. Минометчики от нечего делать кружками сидели у закрытых чехлами стволов, неторопливо разговаривая, доделывая свои немудреные солдатские дела. По всему полю взад и вперед, с катушками и телефонными аппаратами сновали связисты, проводя новые и проверяя старые линии. Все же спокойнее и невозмутимее всех были ездовые. Разношерстные — кто в шинелях, кто в полушубках, кто в телогрейках, — они, как в родном колхозе, вразвалку ходили вокруг лошадей, убирали навоз из котлованов, чинили сбрую, стучали у саней и повозок.

Над всем этим суровым и затихшим простором царил безмятежный, трудовой покой. И только в штабных блиндажах и землянках, в укрытиях и на площадках наблюдательных пунктов кипела напряженная, до предела нервная и тяжелая работа. Без конца звонили телефоны; у онемевших, готовых ожить в любую секунду раций до звона в ушах вслушивались безмолвные радисты; на самодельных столах, на ящиках, на досках и прямо на земле стлались цветные поля топографических карт, белели исчерченные листы графиков, расчетов, планов, приказов, распоряжений, донесений. Измученные многосуточной бессонной работой, охрипшие, с воспаленными глазами офицеры штабов уточняли обстановку, заканчивали последние расчеты, докладывали и выслушивали приказы командиров. И тут, среди все нараставшего кипения работы, на усталых и измученных лицах, словно под ярким солнцем, вспыхивали радостные улыбки, слышался не обычный, а именно праздничный смех.

Такими в этот последний день перед большим наступлением видел Андрей Бочаров советские войска. Шестые сутки, как и все в эти дни, он, недосыпая и недоедая, обходил корпуса, дивизии. Он немало видел, как готовятся большие военные операции, казалось, привык ничем не восторгаться, и все же в эти дни, наблюдая, что делалось в войсках, он, помимо своей воли, отдавался странному, праздничному настроению. Если бы он попытался выяснить, откуда нахлынуло это настроение, то без тени сомнения понял бы, что это было не что иное, как результат тех шести месяцев сложной и напряженной жизни советских войск, когда они сдерживали бешеный натиск врага, отступая под его ударами, а затем, остановив его, закрепились и ждали того счастливого момента, когда накопятся силы и начнется большое наступление. Как раз этот момент сейчас и наступил. То, что было выстрадано и пережито под вражеским огнем, под бомбежкой чернокрестных самолетов и лязгом фашистских танков, что было передумано и обговорено в долгие недели обороны, вылилось теперь в неудержимое стремление ринуться на фашистов, смять их и погнать на запад. Именно это стремление и вызвало праздничное и торжественное выражение на всем облике советских войск.

Под вечер Бочаров, по существу, закончил все работы, оставалось только побывать еще в одном полку, проверку которого он, не признаваясь самому себе, умышленно оттягивал. Это был полк Черноярова, где служила Ирина. Теперь он радовался тому, что именно этот полк был последним, чувствуя, что праздничное настроение, порожденное ходом подготовки к наступлению, позволит ему встретиться с Ириной именно так, как должны были они встретиться. Он по телефону связался с Велигуровым, доложил, что сделано, и, отказавшись от обеда у артиллеристов, которых он проверял, поехал в полк Черноярова. На пути из густевшей снежной пелены, как сказочные видения, вырастали то укрытые огневые позиции, то обоз, спешивший подвезти последние снаряды, то колонны пехоты, начавшей выходить на исходное положение для наступления. Так же как и днем, на лицах засыпанных снегом солдат, в их движениях и фигурах отчетливо выражалась все та же праздничная торжественность, которая теперь в предчувствии близкого боя была суровее и скупее.

Въехав в балку, по краям которой лепились дымившие трубами землянки, Бочаров в темноте безошибочно разыскал землянку с белым флажком у входа и остановил машину. Он сразу же хотел войти в землянку, но вдруг отяжелевшие ноги не подчинились ему. Колючий снег хлестал его по лицу, ветер срывал папаху, полами шинели бил по ногам, валил с ног. Бочаров не знал, как войдет в землянку, как взглянет на Ирину, что скажет ей. Стыд за самого себя, стыд перед Ириной, перед Аллой, перед всеми людьми сжигал его. Никогда в жизни не чувствовал он такого отвращения к самому себе, никогда так не осуждал и не презирал самого себя.

Он долго простоял бы в безвольном оцепенении, если б не скрипнула дверь землянки и из темного углубления не показалась высокая мужская фигура.

— Здесь старший врач полка? — опомнясь, спросил Бочаров.

— Так точно, здесь, — ответил мужчина.

Бочаров шагнул вниз, не попал ногой на первую ступеньку, сорвался и, падая, поймал рукой дверную скобу.

— Войдите, — раздался за дверью голос Ирины.

Это на мгновение вернуло Бочарову сознание. Он толкнул дверь и, ослепленный ярким светом, замер у порога.

— Андрей! — не то с отчаянием, не то с радостью вскрикнула Ирина. — Андрей, ты?

— Я, Ира, — прошептал Бочаров.

— Да проходи же, что ты в дверях остановился, — совсем спокойно сказала Ирина, и ее голос сразу вернул Бочарова в прежнее состояние.

Он смело взглянул на нее и увидел все те же дорогие черты лица, ее ясные, широко открытые глаза и обрадовался спокойному, дружескому выражению ее лица и особенно глаз.

— Ну, здравствуй, Андрей, — говорила Ирина, сжимая руку Бочарова, — в снегу ты, устал, раздевайся, садись.

Снимая шинель, Бочаров вслушивался в ее голос, все более и более успокаиваясь.