— Одно знай, это я тебе как секретарю партийному говорю: гадов этих, фрицев, я, как курят, душить буду! Жилы из них повытягиваю, зубами загрызу, если оружия не будет…

И без того злое, худое лицо его было теперь до неузнаваемости страшным; маленькие глаза лихорадочно блестели; на тонкой шее вспухли синие жилы; голос, уже не насмешливый, не язвительный, был так беспощаден, что Козырев не узнавал своего пулеметчика.

— Ты успокойся, расскажи, что с тобой. Легче станет, когда из души все выплеснешь, — вновь уговаривал он Чалого, но тот, думая о чем-то своем, отмахнулся рукой и умоляюще попросил:

— Не надо, Иван Сергеевич. Оставь меня. У тебя и так дел много, а я… Я и сам с собой справлюсь. Оставь, пожалуйста, дай маленько одному побыть…

С тяжелым сердцем ушел Козырев от Чалого: Еще тяжелее стало ему, когда увидел он Дробышева. Выпив свою порцию водки, лейтенант раскраснелся, глаза его лихорадочно блестели, ломкий голос звучал весело и твердо. Но Козырев отчетливо понимал, что все это в Дробышеве напускное. По тому, как вдруг замолкал он ни с того ни с сего и лицо его тускнело, как беспокойно бегали разгоряченные глаза, как заливчато, совсем без причин, смеялся он, было совершенно очевидно, что перемена в лейтенанте вызвана не ста граммами водки, а более вескими и серьезными причинами.

В другое время Козырев нисколько не стал бы за него волноваться, а теперь, перед началом большого наступления, где лейтенанту и людьми командовать придется и самому впервые в жизни делать это страшное и опасное дело, именуемое наступлением, Козырева охватила тревога.

«Только подальше его от Чалого, — решил Козырев, — а то еще столкнутся лбами и такое натворят…»

Словно невзначай, говоря о наступлении, Козырев посоветовал Дробышеву идти с третьим и четвертым расчетами, доказывая, что расчеты эти наступают как раз на самом важном направлении. Дробышев с неожиданным для него упрямством безоговорочно заявил, что главное направление там, где первые два расчета, и что он будет наступать именно вместе с этими двумя расчетами.

Видя, что Дробышева все равно не переубедишь, Козырев, не переставая волноваться, ушел к своим расчетам.

Оставшись один, Дробышев присел на земляную приступку в траншее и задумался. Разные мысли бродили в голове. То вспоминал он дом родной у железнодорожного переезда, вечно занятую хлопотами по хозяйству молчаливую и тихую мать, всегда озабоченного и неторопливого отца с неизменными ключами за спиной и молотком в руках, то всплывали до краев наполненные кипучей жизнью дни учебы в военном училище, когда все казалось простым и ясным, не требующим ни раздумий, ни переживаний, то улетал он мечтами в недалекое детство, когда было еще легче, проще и радостнее. И только об одном, о том, что будет впереди, он совсем не думал.

Когда, расколов непривычную фронтовую тишину, грянул первый залп артиллерийской подготовки, Дробышев поспешно вскочил и побежал в первую траншею, куда, словно на праздник, из блиндажей и землянок стекались стрелки, саперы, пулеметчики, бронебойщики. В белых маскировочных халатах, в полушубках, в ватниках, освободясь от томительного ожидания начала большого дела, они шумно и весело спешили посмотреть на то, что делалось впереди, там, где были вражеские позиции. Над землей упруго свистели снаряды, с воем проносились мины, и там, куда они летели, все гуще и плотнее полыхали взрывы, все шире и выше расползались волны сизого дыма. Скоро и траншеи противника и проволочные заграждения исчезли, растворились в этом дыму.

Как зачарованный веселыми, разгоревшимися глазами смотрел Дробышев на клокотание огня и дыма, вдыхал приправленный пороховой гарью воздух и совсем забыл о неприятном столкновении с Чалым. Так же как и начался, огонь артиллерии и минометов внезапно ослаб, волны дыма поднялись вверх, в просветах вновь открылись вражеские позиции, и Дробышев вздрогнул от неожиданного озноба, пробежавшего по всему телу. Разгоряченное воображение моментально представило ему картину наступления. Он как наяву видел самого себя, вместе с другими бегущим к этим холмам, слышал треск вражеских пулеметов и автоматов, всем телом ощущал летящие навстречу рои свистящих пуль. От этого представления у него сжалось сердце и на мгновение оборвалось дыхание.

Второй налет артиллерии он уже воспринимал не так, как первый. Ему казалось, что наша артиллерия бьет слишком слабо, что снаряды ее рвутся совсем не там, где сидит противник, что самое опасное — первая вражеская траншея осталась цела и невредима.

Когда справа и слева командиры закричали: «Приготовиться к атаке!», он также прокричал эти слова, оглянулся по сторонам и из четырех своих пулеметов увидел только один. Он хотел разыскать остальные пулеметы, но по траншее разнеслось: «В атаку, вперед!», и он, боясь отстать от других, выскочил наверх и, по колени утопая в снегу, побежал. Беспорядочные крики, тяжкое дыхание и топот ног множества людей вместе с грохотом артиллерии и треском стрельбы слились в один странный и ни с чем несравнимый гул. Гул этот, все нарастая и ширясь, захлестнул Дробышева и понес туда же, куда бежали все — к вражеским траншеям. Проваливаясь в глубоком снегу, он падал, поспешно вскакивал и продолжал бежать, совсем забыв, что он командир, что на его ответственности целых четыре пулемета.

Опомнился он, когда под ногами мелькнули куски изорванной колючей проволоки и совсем рядом темнели извивы траншеи, через которую уже перескакивали стрелки.

«Где пулеметы?» — беспокойно оглядываясь, подумал он. Впереди, справа, слева и позади бежали незнакомые люди с винтовками, с автоматами, с бронебойками, а станковых пулеметов нигде не было видно. От острого сознания своей оплошности он резко остановился и сразу же увидел свои расчеты. Они были тут же, почти рядом с ним: два слева и два правее, у самого изгиба траншеи.

— Вперед! — закричал он радостно. — От стрелков не отставать!

Сознание окончательно вернулось к нему, и он теперь не просто бежал, куда бегут другие, не представляя отчетливо, что он делает и зачем, а чувствовал самого себя и видел все, что делается вокруг.

Впереди, где должен быть противник, все так же, как и в начале наступления, густо и часто ложились наши снаряды, затягивая дымом слившиеся с горизонтом сплошные заснеженные поля. Прямо перед кипением взрывов, казалось врезаясь в него, уже не бежала, а поспешно шла негустая стрелковая цепь. Позади нее виднелись кучки пулеметчиков, бронебойщиков, связистов. По едва заметным разрывам в цепи Дробышев определил, что впереди всех продвигалась пятая рота, которую поддерживал его взвод; слева, почти на уровне с пятой, наступала четвертая рота, а справа, изгибом уходя далеко в сторону и назад, рассыпались стрелки шестой роты. И дальше, вправо и влево, скрываясь в призрачном розовато-сиреневом тумане, виднелись стрелковые цепи, одиночки и группы людей, с трудом пробивавшиеся по снегу орудия, повозки, редкие автомобили. Все это многолюдье катилось на юг, откуда редко и неуверенно били пушки и минометы, вспыхивали очередями автоматы и пулеметы, хлопали винтовочные выстрелы. И свои пулеметы Дробышев видел отчетливо. Они передвигались точно там, где им было приказано, — на флангах и в центре пятой роты. Этим, видимо, был доволен и командир роты, который в окружении связных неторопливо шел метров на пятьдесят левее Дробышева.

И только одно было непонятно Дробышеву: огонь противника был очень слаб, а санитары и сами солдаты в разных местах несли и вели раненых. Видимо, ранило кого-то и в правом расчете Дробышева, потому что туда бежали сразу двое санитаров с большими сумками на спинах. Хотел было побежать туда и Дробышев, как над полем, мгновенно остановив все движение, сплошным свистящим потоком густо запели пули. Цепь пятой роты, шедшие за ней пулеметчики и бронебойщики, сам командир роты и его связные мгновенно исчезли, словно растаяв на испятнанной черным снежной пелене. Инстинктивно упал и Дробышев Лицо и оголенные руки обожгло холодом, и это сразу вернуло его к действительности. Он приподнял голову, стряхнул снег и прислушался. Впереди все так же методично и неторопливо рвались наши снаряды, а откуда-то справа длинными, злыми очередями выхлестывали три или четыре тяжелых немецких пулемета. Под их огнем, врастая в снег, все замерло на поле. То, что это били тяжелые немецкие пулеметы, и что их было три или четыре, Дробышев понял сразу же, а вот где они стояли, определить никак не мог. Он всматривался вперед, вправо и ничего, кроме серого дыма, темных пятен на снегу, не видел. А пулеметы, перемежаясь очередями, продолжали безумолчно строчить, выплескивая струи невидимого, свистящего над землей металла. На мгновение Дробышеву подумалось, что этот свист и треск никогда не прекратятся и что все, кто залег под огнем фашистских пулеметов, навеки останутся лежать на этом запеленованном снегом ровном поле. Эта мысль была так болезненна и страшна, что Дробышев вскочил на ноги и тут же упал. Прямо над головой с визгом неслись пули. Кусая снег, лежал он недвижно и вдруг с поразительной ясностью вспомнил тактическое занятие в училище. Там на учебном поле преподаватель создал точно такие же условия, когда наступавшие стрелки залегли под вражеским огнем. Долго бились тогда курсанты, пытаясь разгадать, откуда стреляет противник, высказывали самые различные предположения, а правильно определить не могли. А дело оказалось проще простого: маскируясь высотой, вражеские пулеметы били с фланга. Это был обычный, излюбленный во всех армиях и самый опасный для наступающих фланговый огонь.