— Точно! — вскрикнул Дробышев, мгновенно решив, что нужно делать.

Он вскочил и, не слыша свиста пуль, побежал к своему правому пулемету. Уж подбежав к пулемету, он чуть не остановился от удивления: за щитом лежал всего один человек.

— Где расчет? — падая рядом, спросил Дробышев.

— Ранены, — ответил пулеметчик и обернулся к Дробышеву. Это был Чалый.

Со своей неизменной язвительной усмешкой, вызывающими глазами смотрел он на Дробышева. Тот словно не заметил ни усмешки, ни взгляда и спокойно, словно это был не Чалый, приказал:

— Забирайте коробки с лентами и — вперед!

Сам он схватил за лямки и, пригибаясь, потащил салазки с пулеметом Громыхая коробками, Чалый бежал следом.

«Скорее, только скорее», — слыша, как все так же отчаянно и зло выхлестывают вражеские пулеметы, торопил себя Дробышев. Ноги глубоко проваливались в снег, непомерно тяжелый пулемет тянул назад, до острой боли давя лямками на руки.

«Сейчас, сейчас гребень, скорее, скорее!» — мысленно повторял Дробышев. До гребня высотки было еще далеко. Тяжело дыша, выбиваясь из сил, Дробышев тянул салазки, с трудом отвоевывая метры. Вдруг он почувствовал неожиданное облегчение. Он обернулся и увидел Чалого. Связав коробки с лентами ремнем, он перекинул их через плечо и освободившимися руками тянул лямку.

Вражеские пулеметы трещали где-то совсем рядом, а впереди все так же расстилалось сплошное белое поле.

— Ложись! — крикнул Дробышев, увидев за белым полем уходящую вдаль низину, на которой темнели не то окопы, не то люди. Это был гребень высоты, к которому стремился Дробышев. Вдвоем толкая пулемет, они проползли метров сто и увидели фашистские пулеметы. Их действительно было четыре. Самый крайний стоял так близко, что отчетливо различались и зеленые каски и мертвенно-бледные лица вражеских пулеметчиков. Остальные три пулемета стояли уступом позади этого. Фашисты были так поглощены стрельбой, что даже не заметили появления на высотке советского пулемета.

— Ленту, — дрожа от возбуждения, прошептал Дробышев.

Неуловимым движением Чалый вставил ленту в приемник, и Дробышев, зарядив пулемет, сразу открыл огонь. Он не видел, как сникли гитлеровцы у ближнего пулемета, и перенес огонь на второй пулемет. Он хотел было ударить по третьему, как из низины хлестнула длинная очередь, и перед его глазами взметнулось снежное облако. Началось то, что пулеметчики и артиллеристы любят называть дуэлью. Советский пулемет вступил в единоборство с двумя фашистскими. Не слыша свиста пролетавших пуль и воя рикошетов, Дробышев, как на стрельбище, ударил по одному, затем по второму пулемету и вдруг, ойкнув, оборвал стрельбу.

— Вы ранены? Пустите, я! — услышал он голос Чалого.

— Ленту! — пересиливая боль в левой руке, крикнул Дробышев. Привстав на колени, Чалый помог зарядить пулемет, и Дробышев вновь открыл огонь, добивая четвертый фашистский пулемет.

— Готов, товарищ лейтенант! — кричал Чалый. — Готов, стойте!

Дробышев не слышал его. Взволнованный и разгоряченный, позабыв о боли, он для верности еще раз ударил по темным пятнам, где стояли три вражеских пулемета, и, оборвав стрельбу, прерывающимся голосом прошептал:

— Теперь назад, в укрытие!

— Давайте перевяжу, товарищ лейтенант, вы же ранены, — совсем несвойственно ему мягко сказал Чалый.

— Некогда перевязывать! — прервал его Дробышев. — Уходить надо. Сейчас они минометами или пушками накроют…

И действительно, едва они успели метров на пятьдесят оттащить пулемет, как нарастающий вой сдавил воздух, и на высотке ахнуло множество взрывов.

«Окоп, хоть бы маленький окопчик», — вжимаясь в снег, думал Дробышев. Однако вокруг без единого пятнышка белел девственно чистый, пушистый снег. Тугой шквал горячего воздуха оборвал его мысли. Пересиливая боль, он приподнялся, хотел было ползти дальше, близкий взрыв снова вдавил его в снег. Тупым ударом горячего воздуха Чалого отбросило в сторону. Он тут же вскочил на ноги и бросился к лейтенанту. Дробышев уткнулся лицом в снег, раскинув ноги.

— Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант, — отчаянно звал его Чалый. Дробышев лежал неподвижно, все также бессильно раскинув ноги и правой рукой держась за хобот пулемета.

Совсем рядом гулко ахали взрывы; шипя и свистя, шлепались осколки; едкая гарь закрывала свет.

Не раздумывая и не обращая внимания на взрывы, Чалый подхватил безвольное тело лейтенанта и, утопая в снегу, понес за высоту.

— Что? — закричал бежавший Козырев.

— Лейтенант наш, — не опуская Дробышева, прокричал Чалый, — пулей в руку, а потом снаряды… Товарищ старший сержант, Иван Сергеевич, неужели он?.. — с отчаянием выкрикнул Чалый и, поймав суровый взгляд Козырева, задохнулся от страшной догадки. — Да вы что? — закричал он. — Что так смотрите? Воды дайте, опомнится он…

Положив Дробышева на снег. Чалый вырвал из рук Козырева флягу и склонился над лейтенантом.

— Ух, — хлебнув воды, с шумом выдохнул Дробышев и открыл глаза. — Взрывом скосило меня. А пулемет где? — встревоженно спросил он.

— Да цел, цел пулемет, товарищ лейтенант! — радостно прокричал Чалый. — И фрицев разбили и пулемет цел! Повернитесь на бок, руку перевяжем…

Глава сорок вторая

В длинные зимние вечера в доме Бочаровых установился привычный для деревни порядок. Убрав скотину и рано поужинав, вся семья занималась своими делами. Прасковья Никитична чаще всего штопала что-нибудь, расчесывала волну, иногда на старой, чудом уцелевшей прялке сучила шерстяные нитки. Ходившая на последних неделях беременности Алла пристрастилась к вязанью и, навязав на всю семью перчаток, чулок, носков, свитеров, принялась за шерстяную кофточку для себя. Николай Платонович что-нибудь читал или чинил колхозную сбрую. Костик без конца складывал и разваливал карточные домики на столе или возился с кошкой. Меньше всех дома бывал Ленька. Поужинав, он забирал свою неразлучную балалайку и уходил на посиделки.

В этот вечер Ленька вернулся необычно рано.

— Все! Капут! — с порога закричал он.

— Что ты, оглашенный, шумишь-то! — прикрикнула на него мать.

— Вы только послушайте, — понизил голос Ленька, развертывая лист бумаги, — у Сергея Сергеевича переписал, а он по телефону принял. В последний час называется. Немцам в Сталинграде капут, всех до одного расколошматили, и война в Сталинграде закончилась. Так и написано: войска Донского фронта в шестнадцать ноль-ноль второго февраля сорок третьего года закончили разгром и уничтожение окруженной сталинградской группировки противника. Боевые действия в городе Сталинграде и в районе Сталинграда прекратились!

— Слава тебе господи! — перекрестилась Прасковья Никитична.

— Это еще не все! — выкрикивал Ленька. — Захвачено свыше 91 тысячи пленных, из них более 2500 офицеров и 24 генерала, 750 самолетов, 1550 танков, 6700 орудий, 462 миномета, 8135 пулеметов, 90 тысяч винтовок, 7369 мотоциклов. Подсчет трофеев продолжается.

— Батюшки, сколько оружия-то всякого! — всплеснула руками Прасковья Никитична. — Вот Андрюша-то наш радуется! Он же там был, в Сталинграде!

— Нет, мама, он где-то под Воронежем, — сказала Алла.

— Теперь уже не под Воронежем. Воронеж давно освободили, — уточнил Ленька, — теперь Андрей, может, под Курском, а может, под самым Харьковом.

— Дядя Леня, а к нам привезут винтовок немецких? — спросил Костик. — Вот бы нам с тобой по одной!

— Винтовки — это пустяки! Нам бы с тобой мотоциклик, вот это да!

— Не дадут мотоцикл, — усомнился Костик.

— Конечно, не дадут, — согласился Ленька, — для армии все пойдет, после войны, может, и дадут, да только тем, кто воевал.

— Наконец-то я разыскал тебя, — стремительно войдя в избу, подскочил Николай Платонович к Леньке, — что же ты делаешь, бессовестная твоя душа! И в кого ты, вражина такой уродился?!