Скромных и застенчивых людей много. И талантливые есть. И тружеников множество. И людей, которым претят позерство, фанфаронство, театральная дешевка, – уйма. И деятелей искусства, которые умеют широко, в масштабе своего времени мыслить, хватает. Но в Мордвинове все эти качества соединились. Он был высок, красив, атлетически сложен, умен и обаятелен.

Он был актер. Большой. Огромный. Щедрый. Смелый. Веселый. И ужасно как его не хватает.

– Что смолкнул веселия глас?!

Нун Xа

Путь наш лежал из Бухареста в Констанцу, в древний город Томы на берегу Черного моря, давший приют великому скитальцу, поэту, изгнаннику Овидию Назону.

Проехав большую часть пути, вереница машин – их было девятнадцать, по числу делегаций, – остановилась. Делегации приехали из разных стран мира почтить память Караджале в связи с пятидесятилетием со дня его смерти. Память Иона Дуки Караджале, тоже писателя, тоже изгнанника, тоже скитальца.

Остановились на берегу Дуная. Уже приближался финиш прославленной магистрали. Вобрав в себя сотни рек, речушек, притоков, Дунай неудержимо стремился к морю. Он был широк, какого-то удивительно сине-черного цвета. Под Хыршовой еще не было моста, а была переправа на паромах. Десятки барж, маленьких и огромных, перебирались на другой берег.

Главный паром взял на свою могучую спину все наши девятнадцать автомобилей со всеми делегациями. Переправа продолжалась долго. Я подошел к черному «ЗИЛу» Назыма Хикмета.

Вера, жена его, дремала па переднем сиденье. А сам он, забившись в угол на заднем диване, что-то шептал и записывал в блокнот. Работал. Удивительный человек! Все время работает. Утром, когда я приходил в номер гостиницы, чтоб звать на завтрак в ресторан, он работал. Во время приемов, дома и в гостях, в поезде и в самолете, он садился куда-нибудь в уголок, шептал и записывал. Писал стихи. Обдумывал пьесы. Или новеллы. Вечером, вернувшись из театра или с заседания, работал.

Вот библиографическая справка. За шестьдесят один год жизни (то есть за сорок семь лет писательской деятельности) им созданы: 25 сборников стихов и поэм, поэтическая эпопея в 60 тысяч строк, 20 пьес, 3 романа, 7 киносценариев, десятки рассказов, сказок и сотни публицистических работ. Его произведения печатаются почти во всех странах мира. Только в Советском Союзе издано около ста его книг.

А в автобиографии: «В моей Турции по-турецки печатать меня запрещено».

Из всех написанных им драм и трагедий это была для него самой тяжелой.

Я не стал его беспокоить, вернулся в свою машину, выключил радио и старался получше все вспомнить, что знал о Назыме Хикмете. Он – Нун Ха, как он подписывал свои пьесы в 1926 году, когда мы познакомились…

Нун Ха – это буквы турецкого алфавита, инициалы Назыма.

В темном зале клуба КУТВ (там сперва учился, а потом работал переводчиком Назым) шла репетиция. Когда-то в этом помещении на Страстной площади (ныне площадь Пушкина) находилось кабаре и кинематограф «Ша нуар» (черный кот). Потом клуб КУТВ. Потом кино «Центральный». Теперь строят новый корпус «Известий».

В клубе КУТВ, над которым шефствовал театр Мейерхольда, ставились Николаем Экком, актером и ассистентом Мейерхольда, самодеятельные спектакли. Их авторами и участниками были студенты университета. Среди них Назым… А потом Экк, его жена Регина Янушкевич и их друг Нун Ха организовали свой театр, который должен был заткнуть за пояс все московские театры, в том числе МХАТ и Камерный.

После долгих размышлений театр назвали «Московская единая театральная ленинская артель». Сокращенно – «Метла».

Теперь в некоторых комментариях и в предисловиях к сочинениям Хикмета написано, что это был театр политической сатиры. Это неверно. Это был полусамодеятельный театр, полустудия. Сатирического в нем ничего не было. Ставили три спектакля: ПЭК (Первый эстрадный комплекс), «Рыбаки» Гольдони и одноактную пьесу Нун Ха «Кто виноват».

В зрительном зале за режиссерским столиком сидели Экк и Назым. Назым был худ, высок, светлоглаз. У него темно-рыжие, очень красивые волосы. Усы он то отпускал, то сбривал. Отрастали они очень быстро.

На сцене бегали мы – артисты этого театра. Таскали ширмы, изображали то народ, разоружавший солдат, то солдат, братавшихся с немецкими солдатами, то рабочих, то буржуев. Каждый играл по нескольку ролей. Я играл, между прочим, и Милюкова. Роль сочинил себе сам, переписав в Ленинской библиотеке из старых га-зет несколько речей Милюкова в дни Февральской революции. Мне было восемнадцать лет. Седые усы и парик ничуть не делали меня похожим на министра. Потом я играл раненого солдата и умирал на поле боя. Но я так неестественно стонал, что Экк выгнал меня со сцены. Обиженный, я пошел в партер и сел рядом с Назымом. Он удивился:

– Почему ты, брат, не можешь стонать? Смешной человек!

А на сцене разворачивалась история бедной фабричной девушки. Баян играл самую знаменитую в те годы песню «Кирпичики». Вот по этой песне и было сочинено обозрение. Короткие сценки перемежались кинокадрами на экране. Потом опять шли малохудожественные сценки. Мы взад и вперед таскали ширмы. Прожекторы бегали за нами. Баян наяривал «Кирпичики». В финале все кричали «ура» и снова пели «Кирпичики». Потом расходились по домам. Актеры и публика, которой становилось на наших спектаклях все меньше и меньше, были недовольны:

– Что это за театр, где все время показывают тьму!

Нун Ха снимал комнату на Тверском бульваре, иногда ночевал у Экка на Арбате. После спектакля мы гурьбой шлялись по бульвару, спорили, хохотали…

Назым был очень занят в университете, писал, все время писал пьесы и стихи. После того как прогорели наши спектакли и нас выдворили из «Ша нуар», мы стали играть по клубам. А в дни, когда не было спектаклей, все вместе сочиняли новые пьесы. В драме Хикмета «Кто виноват» я играл старого профессора. Судя по общему мнению, я играл ужасно, комиковал… Пьеса была слабая, наверно самая плохая у Назыма. Он и сам так считал.

Но зато впереди были у нас огромные дела. Назым и Экк решили создать две театральные многосерийные эпопеи. Одна – «Государство и революция». Другая -«Империализм как высшая стадия капитализма»… Ни больше пи меньше. А пока Назым написал пьесу «Все – товар» – о горестной судьбе великого ученого в капиталистической стране. Буржуи погубили сначала дочь ученого, затем самого ученого, затем его открытие – лекарство против туберкулеза. Владельцам туберкулезных больниц и санаториев было невыгодно это лекарство.

Пьеса, носившая подзаголовок «Первый урок сценического марксизма», нас всех очень увлекла. Мы распределили роли, стали репетировать. Но тут театр закрылся. В скором времени Назым уехал из Москвы и в двадцать восьмом вновь оказался в Турции.

До отъезда мы часто встречались. Имя его изредка появлялось на страницах газет. Он нравился. Был талантлив, умен, приветлив.

Иногда Назым по-турецки читал нам свои стихи. Мы ничего не понимали, разумеется. И вместе с тем могли часами слушать, как музыку, звучные словосочетания. Читал он прекрасно, нараспев, будто тут же сочиняя… Иногда в незнакомой речи блестели знакомые слова – «революция», «Ленин», «коммуна», «оркестр», «Аврора»…

Как-то мы с Виктором Гусевым зашли к нему на Тверской бульвар. Он был болен. То ли грипп, то ли ангина. Он с трудом привыкал к нашему климату. Лежал на железной кровати в крошечной комнатке (потом, когда я читал в газетах о Назыме в турецкой тюрьме, перед моими глазами всегда возникала эта железная койка, и знакомые его голубые глаза, и жесткие темно-рыжие волосы, и рука с карандашом на блокноте).

Он работал. Писал. Увидел нас, обрадовался. Начал читать по-турецки. О мировой коммуне-оркестре. Потом о больном Колоссе Родосском, всунутом в американские ботинки номер сорок пять… С нами зашла еще одна девушка. Актриса с ярко накрашенными губами.

– Такой рот, как будто ты кушал кровь, – сказал Назым актрисе.