А потом опять в палату приходили и уходили люди, и среди них была моя девятнадцатилетняя дочь, которую положили рядом со мной на соседнюю койку и взяли у нее кровь и перелили мне. Требовалась свежая и родственная кровь… И я опять впал в полузабытье, в полусон, и тут мне приснилось Замоскворечье, и моя соседка по палате – фрезеровщица с завода имени Владимира Ильича, и ее дочка, которая была вылитой моей дочерью, и она давала мне кровь… Раненный в печень человек и его убийца, бывший возлюбленный моей Шуры, опустившийся, спившийся, некогда красивый и деятельный… Мне приснилось, как Шура, будучи народным заседателем, судит этого человека. А потом мой сосед по палате – дипломат и инженер, тоже некогда рабочий этого же завода, – идет с Шурой по Серпуховке и умоляет вместе с ним улететь в Латинскую Америку, куда его посылают в долгую командировку… И мне приснился Мемориальный сквер, где полвека назад пролилась кровь Ильича, и дворы Замоскворечья, и девочка Люся Лисинова, именем которой названа улица и которая была убита белогвардейцами в том же возрасте, в каком живет моя дочь и дочь Шуры, и приснился мне сын Шуры, солдат на Дальнем Востоке, карточку его показывала Шура… И молодость моя, когда я на ломовой лошади перевозил в клубы Замоскворечья декорации Первого рабочего театра Пролеткульта, сюда вот – на Щипок…

И так мне захотелось написать про все про это, о неповторимом запахе сиреневых кустов на Мемориальном сквере, об окнах, освещенных то розовым, то зеленоватым светом, о липах на Серпуховке, о тополевом пухе в Павловских переулках… И не повесть, не роман, этого я никогда не писал, а именно пьесу, которую бы одобрили Митя Багров, и сосед по палате, и хирург Вишневский… По скверной привычке своей я стал придумывать сцену за сценой, фразы, диалоги… И я стал поправляться. Потому что это будет свинством, высшей мерой неблагодарности к людям, столько дней и ночей, столько сердца и заботы потратившим на меня, если я теперь вдруг помру. Глупо, подло, бессмысленно. Нет, я еще должен с ними рассчитаться. А чем? Тем, что есть, что написано и поставлено? Мало, ничтожно мало. Надо рассчитаться по-честному, как следует…

Потом, много месяцев спустя, Вишневский сказал мне:

– Ты нам очень помог, молодец, черт тебя возьми!

Однако следующее за этим пятилетие оказалось трудным, пожалуй, самым трудным периодом моей жизни.

Пьесу о Замоскворечье я написал. Один из московских театров ее поставил. Спектакль прошел ОДИН РАЗ – случай беспрецедентный. Потом по просьбе автора и по желанию главного режиссера был снят. Произошла катастрофа.

Тот, кто никогда не писал пьес для театра, не знает, что судьба драматурга и его детища зависит от очень многих причин. От режиссера, от актеров, от редактора, от общей театральной ситуации, от погоды… Так вышло и в этот раз. Болел и вскоре умер постановщик спектакля. Был тяжело болен, уже во время репетиции, а потом так и не встал с постели исполнитель главной мужской роли. Совсем не подходила для главной женской роли прославленная актриса. Была стара и далека от задуманного мною образа. Не удалось оформление спектакля – какие-то коричнево-зеленые тряпки. Но главное, конечно, виноват автор.

Не смог написать такую пьесу, которая устояла бы при всех этих неудачных обстоятельствах. Пьеса не выдержала испытания на прочность. В таких случаях автор не должен никого винить, кроме самого себя. Прославленный русский флотоводец внушал своим матросам и офицерам закон: НЕ БЫТЬ ЖИДКИМ НА РАСПРАВУ. Драматургам этот лозунг тоже годится.

Автор, если он проваливается, в первую очередь должен свершить правый суд над самим собой. Почему так произошло? Ведь другие же пьесы автора выдержали испытание временем, поставлены в десятках театров, прошли по многу сотен раз? Все равно ВИНОВАТ АВТОР. Должен писать такие пьесы, которые, поставленные и сыгранные хуже или лучше, держатся, собирают публику, радуют актеров…

Наступило трудное для автора время.

Но вот произошло событие, затмившее все, что было.

Младшая дочь моя, та самая девочка, которая давала мне свою кровь, родила двух сыновей-близнецов, двух моих внуков.

А я-то, старый дурак, огорчался, что род мой – род музыкантов, композиторов, артистов, потомственных почетных граждан – вдруг иссякнет, прервется. А тут сразу двое. Мужчины.

Не хвастаясь, могу сказать, что мне иногда аплодировали, поздравляли, время от времени выражали знаки внимания. Но никогда еще за всю мою драматургическую деятельность мне так много не аплодировали, как в Центральном театре кукол на тысячном представлении моей «Божественной комедии», когда Сергей Владимирович Образцов объявил публике, после окончания спектакля, что я совсем недавно стал дедушкой двух внуков…

И вот сижу я в подмосковном Переделкине, на той самой даче, в той самой комнате, где когда-то был кабинет моего друга и учителя Александра Афиногенова, пишу книгу рассказов, сочиняю новую пьесу, еще новую, совсем новую (горбатого могила исправит), время от времени поднимаюсь и посматриваю на две колыбельки и думаю: как же мне повезло. Я не был ранен на войне, хотя попадал в серьезные переделки, я не погиб на чужой земле, я всю свою сознательную жизнь прожил в Москве, городе великом и родном мне каждым своим домом, каждой дверью. Я не умер в институте хирургии. Встречался с замечательными людьми. Дружил со многими из них. Гулял, бывал в далеких странах, где у меня тоже есть друзья. Читал прекрасные книги, видел чудесные спектакли, любил.

Теперь мои внуки, которые еще очень малы, но которые уже умеют улыбаться, а это ведь очень много – уметь улыбаться, – моя опора и моя защита. С ними я как-то очень уверенно и спокойно чувствую себя. С каким удивлением смотрят они на деревья, на небо, на свои кроватки, на меня…

В двухтысячном году им будет по двадцать семь лет, они окончат институт, будут читать– те же книги, что читал я, ходить в театры, с замиранием сердца слушать звуки симфонической музыки, посещать, а может быть, и сами участвовать в спортивных состязаниях. Какие удивительные спектакли им суждено увидеть, с какими небывалыми людьми они будут встречаться, в какое роскошное время они будут жить.

Завидую ли я им? Конечно, завидую.

Но думаю, что и они будут завидовать мне. Обязательно будут.

В конце ноября 1973 года, поздно вечером, я заехал в родильный дом имени Крупской на улице Александра Невского и завез билеты на премьеру моей пьесы в одном из московских театров Юлии Константиновне Ченцовой, врачу-акушеру, нашей хорошей знакомой, крестной матери моих внуков Антона и Владимира. И невольно стал свидетелем необычной премьеры. Здесь при мне Валентина Николаевна Иванова родила сына. Вес 4 килограмма, длина 54 см. Имени еще нет.

31 декабря в ночь под новый, 1974 год в газете «Вечерняя Москва» было напечатано под названием «Медальон» мое письмо этому мальчику.

Дорогой товарищ! Не знаю, прочтешь ли ты когда-нибудь это письмо и увидимся ли мы с тобой. Мне неизвестно твое имя, потому что у тебя его еще нет. Есть только браслет на руке и медальон на груди. Там в медальоне написано имя, отчество и фамилия матери, пол, номер истории болезни – истории твоей жизни. А история твоя начата раньше, чем началась твоя жизнь. Вот еще несколько слов для этой истории.

Вчера вечером, поздно, часов в девять, я пришел в роддом № 6. Отдал Юлии Константиновне Ченцовой (она дежурила в эту ночь) цветочки и билеты, поговорил о том о сем, затем надел белый халат, шапочку и пошел с ней по палатам и по коридорам – интересно все-таки: где моя дочка семь месяцев назад родила мне двух внуков – мальчиков-близнецов (кстати, совершенно непохожих друг на друга ни лицами, ни поведением, ни характерами). Ты в этот час родился. Я стоял в коридоре и слышал, как закричала твоя мама Валентина Николаевна. А потом доктор Ченцова чуть приоткрыла дверь и показала мне тебя – мокрого, крошечного…