– Сейчас придет представитель Аэрофлота, вы обратитесь к нему, – сказала мне бортпроводница.

Но представитель пришел только тогда, когда вечером наш самолет взял курс на Прагу. Я погрозил ему кулаки из окошка, но он не видел. Араб уехал к берлинскому брату… И мне не с кем было поделиться моими познаниями в чехословацкой географии. Впрочем, может быть, мы подлетаем к Амстердаму? Нет, Прага!

В кресле на аэровокзале спал встречающий меня с утра администратор. Мы поехали прямо в театр, где уже начался спектакль. А я, усталый, голодный, улыбающийся, сидел в ложе и изо всех сил старался не уснуть. А потом меня вытолкнули на сцену. Я целовался с режиссером, жал руки актерам, нас фотографировали, и вдобавок на шею надели твердый венок из лавровых листьев с алыми лентами, на которых золотом было написано «Дорогому списывателю». Списыватель – это писатель. Я был на верху славы. Исполнилась мечта гимназиста-приготовишки. Жаль только, что никто из близких не видит моего триумфа. Покажу им фото. Я с лавровым венком на шее, с глупой физиономией – среди ангелов, чертей, балерин в пачках, рядом с самим Богом. Для этой минуты я жил и учился в Покровской гимназии, в строительной школе, в консерватории, в Пролеткульте, писал, воевал, страдал, женился, рождал детей… И вот… Зеленый лавровый венок, алые ленты, губная помада на щеках…

А потом с чемоданом, с венком, который несли мои новые друзья Ян, Иржи, Евжен и еще Иржи, мы проследовали на Вацлавскую площадь в отель «Амбассадор». Я наскоро оглядел приготовленный мне номер. Дал телеграмму в Москву и вышел на площадь, где меня уже ждали Ян, Иржи, Евжен и еще Иржи с венком.

– Эх, надо было бы отнести венок в номер! Ну ничего, на обратном пути.

И мы двинулись в ресторанчик-подвальчик, где уже сидели актеры и режиссер. Там я наконец поел. Мы выпили как следует, потом пошли в другой ресторанчик. На вешалке я забыл венок. Швейцар бросился за мной:

– Пан списыватель, вы забыли свой венок!

Я вернулся. Забыть венок в другом ресторане тоже не удалось. Метрдотель догнал меня и вручил его.

Потом мы, сильно шатаясь и напевая хором «Ой цветет калина в поле у ручья», шли по улице. Хлестал дождь, я несколько раз. желая подхватить выскальзывающий из рук венок, падал за ним в лужу… Наконец, расцеловавшись с друзьями у вертящейся двери «Амбассадора», я надел очень грязный и мокрый венок на шляпу и пытался незаметно проскользнуть мимо строгого швейцара в вертящуюся дверь. Но швейцар изловил меня и отправил в другую сторону вертящейся двери – на улицу. Тогда я снял венок с головы, засунул его под пальто и показал мою визитную карточку.

В номере я бросил грязный и мокрый венок на пол и стал наливать в ванну горячую воду, чтоб вымыться. Разделся догола и внезапно почувствовал угрызения совести. Они мне венок, от полноты чувств, а я… Поднял венок, положил его в ванну рядом с собой и стал чистить зубной щеткой, смывая грязь…

Зазвонил телефон. Долго, неумолчно… Вызывала международная.

Голый и мокрый, я спешил к телефону, но поскользнулся в мыле и стукнулся носом о край ванны. Пошла кровь. Лентой от венка я вытирал кровь и кричал:

– Алло! Слушаю!

– Это говорит Шевцов из «Вечерней Москвы». Как прошла премьера? Продиктуйте несколько строк. Передаю трубку стенографистке.

Вытирая лентой кровоточащий нос, я стал диктовать…

– С чувством большой радости…

Не помню, что я еще диктовал, но на следующий день заметка в газете появилась. А я, разделавшись с телефоном, вернулся в ванну и обнаружил, что все листы от венка отделились и плавают на поверхности воды…

На следующий день, проделав все необходимые визиты и купив в лавочке канцелярский клей, я аккуратно налепливал на каркас лавровые листы. Получилось плохо. Отвратительно. И кровь с ленты не смывалась.

Сердечно попрощавшись с театром, рассказав московские театральные новости, я пошел в отель, наскоро уложил чемодан и спустился вниз. В вестибюле меня догнала горничная и вручила мне венок. Я выбросил из чемодана купленные в подарок жене и дочери туфли и, попросив прислать их отдельно, вложил в чемодан венок. Ленты вылезали из чемодана и волочились по полу. Меня провожали Ян, Иржи, Евжен и еще Иржи…

Дома, торжественно открыв чемодан, я вынул венок. Он был страшен. Вдобавок клей и краска от лент перепачкали мои рубашки и косынку – подарок няне.

– Что это такое? – строго спросила жена.

Я объяснил. Сказал, что этот венок нужно повесить над моим письменным столом. Няня и жена заплакали. Венок в доме? Что тут, покойник?

Когда я вернулся после недолгой отлучки домой, венка уже не было… А туфли, которые я вынул тогда из чемодана, так и не дошли, потерялись в пути.

Ночью меня душили сны. Будто я на двух венках, как на велосипеде, мчусь куда-то вниз с горы. То вдруг венок превращался в смеющуюся рожу неведомого зверя. То вдруг становился нолем за поведение в школьном дневнике. То огромным бубликом, который я ем и неожиданно ломаю челюсть.

– Перестань скрежетать зубами! – толкнула меня в бок жена.

Я проснулся и до утра все думал, вспоминал…

Больше мне лавровых венков никто и никогда не подносил. А жалко…

Впрочем, тщеславным быть нехорошо. Это папа сказал много лет назад, когда я отказался от роли Птички.

Антракт

Он стоял в директорской ложе и смотрел, как медленно покидают зрители свои места для того, чтоб размяться, покурить, выпить кофе или воды, съесть мороженое. Это надо сделать быстро, помня, что теперь бывает только один антракт. Не так, как раньше – три или четыре. А он еще помнил, как оркестр играл марши и вальсы, как антракт был основой существования некоторых провинциальных театров – ведь антрепренер сдавал в аренду буфет и от буфетчика получал сумму, покрывавшую дефицит искусства. А буфетчик за четыре антракта обогащался. В антракте дамы щеголяли друг перед другом новыми платьями. Мужчины лорнировали дам (впрочем, этого он уже не помнил). Завязывались знакомства, происходили встречи, назначались и состоялись свидания – любовные, деловые, дружеские… Он помнил, как во время гражданской войны в театре большого южного города один белогвардейский офицер в антракте ударил другого по лицу, а тот вызвал первого на дуэль. Утром на городском кладбище состоялась дуэль, и тот первый, который ударил, убил второго выстрелом из маленького браунинга. Стрелялись с пяти шагов…

Он уже не молодой человек и помнит многое. Даже помнит, как, стоя здесь, в этой самой ложе, на этом самом месте, дал себе слово никогда не писать больше пьес, не ходить на свои премьеры, навсегда порвать с театром. Потом забыл. Вернее, не забыл, а не придал своему слову значения. Ну мало ли в чем поклянешься самому себе! А теперь вспомнил. Какой же он дурак, что не сдержал слова! На что потратил этот год, два года, всю жизнь! Ну, нет таланта, нет, и ничего с этим не поделаешь. Можно заняться другим.

Из третьего ряда пробиралась к выходу парочка. Они заговорились после окончания первого действия и теперь выходят после всех. О чем они говорят? Явно не о пьесе, не о спектакле, который смотрели весьма невнимательно, переговаривались, – на них соседи даже несколько раз шикали. Теперь они яростно спорят. Наверно, семейные нелады.

А вот во втором ряду одинокий мужчина. Он спит, черт его подери! Он без дамы, в буфет не пошел, – наверно, сытно пообедал до театра. И спектакль его мало интересует. Сейчас, во сне, он видит нечто гораздо интереснее того, что увидел на сцене.

А вот две девчушки, – кто они? Студентки, или продавщицы, или служащие на почте? Рассматривают программку. Потом, увидев кого-то в конце зала, шепчутся…

Он выходит в фойе. Сегодня спектакль идет в пятый раз, и знакомых он никаких не встречает. Да и его никто не знает. Зрители гуляют по фойе, рассматривают фото графин улыбающихся актеров. На лицах гуляющих скука. А ведь прошло уже более трети пьесы. Правда, впереди еще самое главное, уложенное во второй акт. Но почему они не ждут второго акта? А впрочем, ждут, ведь никто не уходит. Это уж не так мало. Просто избалованы театрами, спектаклями, телевизорами, радиопередачами, кино. Их удивить трудно. Это тебе не зрители первых лет революции, сидевшие в театре в сапогах и в лаптях, жадно ловившие каждое слово, не устававшие аплодировать и даже кричать «ура» посреди действия, принимавшие на веру всякое горячее слово, легко прощавшие ошибки и неправду. Нет, эти ничего не прощают. Их трудно заставить поверить в то, что им представляют на сцене…