— Он очень просит разрешения встретиться с тобой, — осторожно сказал Николай Ильич, все-таки возвращая письмо.

Наташа опять не взяла его и поспешно сказала:

— Да, да. Одно и то же в каждом послании. Мне делается страшно. Он болен этой выдуманной любовью. Переложил на меня ответственность за свою жизнь. Я боюсь ответить ему резко…

— Ты говорила с ним?

— Когда же? Помнишь, ты познакомил нас в театре? Он объявил мне о своем чувстве, как только мы начали танцевать. Я сказала, что это оскорбительно.

— Вспоминаю. И он разнервничался, объявил, что опять будет летать в торпедоносной, и сбежал… Вот оно что!..

— Да, с того времени письма и письма. Это мучительно, Коля. Он тайно ходит за мной. Письма всегда под дверью, без почтовых штемпелей. Значит, приносит их. Я готова сбежать отсюда.

— Хочешь, чтобы я с ним поговорил?

— Ты? Это убьет его. Убьет уже одним тем, что я выдала его чувство. Он не понимает, что ты для меня. С его точки зрения, ты некий третий, сторонний.

— Муж?

— Вот именно, муж. Будто это не все! Он одержимый.

— Но если такими одержимыми окажутся еще несколько офицеров? Один — с торпедного катера, другой — с подводной лодки.

— Не шути, милый! Это очень серьезно.

— В таком случае, как все это ликвидировать?

— Если бы ты сообщил командованию, что Кононов болен, что надо послать его лечиться…

— Кто мне поверит? Прежде всего, я сам не вижу никакой болезни. Кононов — ас. Ну, пришло ему в голову расцветить свои переживания в полете. Кому до этого дело? Он командует полком превосходно. У него повышенная нервозность, но разве он обнаруживает ее в чем-нибудь, кроме этих писем? Наташа, милая, мне очень неприятно… но нельзя лишать всех нас одного из храбрейших летчиков.

— Значит, я должна жить в постоянном страхе?

Николай Ильич промолчал. Пугавшее его выражение страдания не оставляло лица Наташи. Оно было таким, когда Наташа рассказывала о Брянске… Может быть, он переоценил ее силы? Ее душа слишком отзывчива на все страдания. Кононов заставил ее думать о нем, беспокоиться за его жизнь, следить за его подвигами.

Удивительно было, что Николай Ильич не чувствовал вражды к Кононову, хотя не мог понять, что это у Виктора — блажь или глубокое чувство. Он припоминал, что в последние месяцы слышал, как осуждали Кононова за бесшабашную нерасчетливость, нежелание превратить случайно, по чутью, примененные новые боевые приемы в точное мастерство.

Говорили, что Кононов нелюдим и к нему в экипаж идут неохотно, что он бывает невнимателен к подчиненным и даже придирчив. Николай Ильич помнил летчика другим.

— Я знаю Виктора давно, — сказал он, взяв Наташу под руку и помогая ей спускаться по трапу. — Он впечатлителен. У него в Ленинграде погибла семья… Но, если ты по-прежнему не станешь отвечать, не век же он будет надоедать тебе.

— Ты не сердись, Коленька. Надо было давно сказать, а все не решалась и от этого вдвойне мучилась. И почему это Клавдию Андреевну никто не мучает? Она такая красивая, интересная…

— Представь, сегодня и я позавидовал Федору Силычу, — отозвался Николай Ильич. — Правильно у них все выходит, как-то особенно правильно.

От пристани навстречу поднимался летчик. Наташа вздрогнула и, когда он прошел, опять упавшим голосом спросила:

— А что, если он сам придет? Не дождется ответа и сам придет?

Николай Ильич нахмурился.

— Это уж черт знает что, Наташа. Ну, придет и уйдет. Чего ты боишься? Себя боишься? — Он чувствовал, что этот разговор отравляет его. И крикнул: — Тогда бы с этого и начала. Красивый парень, не отнимешь. Герой!

— Коля! — испуганно воскликнула Наташа. — Коля, что ты говоришь? Как ты можешь?!

Он понимал, что напрасно обвиняет. Но что-то мешало немедленно сознаться в несправедливости своих слов. Продолжал еще запальчивее и злее:

— А что я сказал? Разве знаю?! Может быть, нравится! Может быть, ты дала повод надеяться. Ни с того ни с сего — кто решится приставать к женщине со своей любовью?!

— Я тоже думаю, что виновата, — вдруг отчетливо сказала Наташа и остановилась, будто запрещала ему идти с ней дальше. — Но… помимо своей воли, Коля. Пойми…

Николай Ильич смешался:

— Не надо, Наташа. Ну, забудь… Я не знаю, что на меня нашло… Ведь я в тебе никогда не сомневался. Светик, Наташенька, чем же я могу помочь тебе? Да, да, я гадостей наговорил. Прости.

— Что уж… Ты тоже устаешь… Я забуду. Забыла! Не волнуйся. Я со своим страхом справлюсь. — Наташа положила свою руку на его локоть. — Пойдем домой, Коля. Пойдем, — сказала она очень нежно, но как-то покровительственно, точно после его вспышки осознала, что незачем ей было искать поддержки и это она должна опекать большого, умного мужа.

— Нет, правда, ты простишь, забудешь? — повторил он упавшим голосом.

И, как ласковая старшая сестра, она ответила:

— Ну, конечно, простила. И забыла. Не думай об этом. Хочу быть с тобой, и все…

Восьмая глава

1

Утро на «Упорном» начиналось с проверки готовности к бою. Как всегда, Колтаков сверил хронометры, тщательно осмотрел барографы и компасы. Гремели элеваторы, поднимая боезапас. Проверялось состояние погребов и орудий. С низким гулом проворачивались машины. Все оказалось в порядке, и помощник командира Игнатов рапортовал Бекреневу, что происшествий на корабле нет и продолжается авральная работа по ремонту. Он уточнил с командиром распорядок дня и ушел в хлопотливые повседневные дела.

Веселая сила Игнатова не ослабела к полудню. Он подгонял группы бойцов, работавших на причале и на корабле, и, казалось, — день пройдет в спорой, дружной работе без особых происшествий.

Но как только Игнатов вбежал в пятый кубрик и повернул голову к дневальному, ожидая рапорта, он сразу нахмурился. Несмотря на рабочее время, два матроса лежали на койках и трое в замасленных робах о чем-то болтали за столом. Увидев помощника командира, вся компания засуетилась и за спиной Игнатова хотела ускользнуть на трап.

На корабле шла авральная покраска, в котельном заканчивалось щелочение, заново вооружались шлюпки. У Игнатова не хватало людей, а здесь в одном только кубрике пять пар рук отлынивали от дела. Игнатов записал фамилии и строго обратился к дневальному:

— Вы свои обязанности знаете? Почему позволили располагаться в кубрике?

У дневального забегали зрачки.

— Я — матрос из молодых, разве послушают? И зашли ненадолго. А на койках — которые вахту отстояли.

— Какую вахту?

— Первую.

— А сейчас стоит какая?

— Ну, третья.

Игнатов почувствовал в этом «ну» вызов. Он сухо сказал:

— Нарушаете инструкцию, дневальный, да еще оправдываете нарушение порядка. О нормальном отдыхе личного состава без вас есть кому побеспокоиться. Пошлите ко мне дежурного по низам.

В ожидании дежурного Игнатов осмотрел шкафчики, нашел мусор, мокрую тряпку, грязную бумагу. Столы тоже не были чистыми. Отвратительное несение службы и при этом дерзкий ответ, рассчитанный на то, чтобы вызвать сочувствие у свидетелей. Игнатов перебрал в памяти все, что знал о дневальном. Экзамен на специалиста-машиниста сдал неудовлетворительно. С берега вернулся пьяным. А по началу службы был исполнительным, скромным.

Он колебался: отправлять ли дневального на гауптвахту?

Игнатов редко прибегал к наказаниям. Поэтому, уходя, он еще раз подозвал дневального и доброжелательно спросил:

— Поняли свою ошибку?

Но молодой матрос буркнул в ответ: «понятно» — с таким явным вызовом, что Игнатов махнул рукой и торопливо поднялся наверх, отдав приказание дежурному по низам:

— Пять суток гауптвахты!

— Золотого человека обидел. Он же тебе простить хотел, — сказал дневальному один из матросов. — Эх, идиот!

— Чего ругаешь? — иронически поддержал другой. — Человек к образованию стремится, чувствует, что без гауптвахты не разберется в службе.