Сейчас, когда прошла первая оторопь и улеглась первая досада на себя за то, что искали похитителя не с того конца, у всех появилась еще большая досада на Артюху: знал же, кто сжег снимки, но молчал. Почему молчал? Филимонов, натура наиболее непосредственная, это недоумение за всех и высказал. Остальные глядели на Артюху выжидательно, тому ничего не оставалось, как объяснить свою скрытность. Он сказал:

– Я ждал, как отреагирует руководство на мой первый сигнал.

– И долго бы ждал? – усмехнулся Гаев.

– Недели две еще.

– А потом?

– Ну, там было бы видно, – уклончиво ответил Артюха.

– Ох и скрытный…- с восхищением повторил Филимонов. – Да, тебе можно секреты доверять…

Павловский сказал:

– Товарищи, седьмой час. Кроме разных мелочей, нам еще предстоит побеседовать с товарищем Князевым и… с Пташнюком. Но это – завтра, на свежую голову.

Он встал, и остальные поднялись, а Нургис – позже всех. На лице его было разочарование, он жаждал крови немедленно.

Павловский нажал кнопку звонка и сказал вошедшему Хандорину:

– Позвоните, пожалуйста, в больницу…

– Только что звонил. Сказали, что первая опасность миновала, но состояние тяжелое.

– Да-а… – Павловский помолчал. – Это не семечки… Будем надеяться на лучшее. Все свободны, товарищи.

Павловский и Гаев поужинали в чайной и теперь прогуливались по берегу Енисея, наблюдали с высокого обрыва бескрайнюю равнинную тайгу левобережья белую поверхность реки в торосах и застругах, вечерние краски неба. Гаев, истый горожанин, озирая дали, только головой покачивал да языком причмокивал то ли восторгался пейзажем, то ли по-хорошему завидовал провинциалам. Разговаривать не хотелось, и они в молчании шли неторопливо берегом, пока путь им не преградил овраг. Свернули к дороге, к мостику. Навстречу две мохнатые лайки тянули нарточки с березовым долготьем. Тесня друг друга боками, собаки семенили на подъеме, припадали к дороге, упряжь перепоясывала их. Они тянули не грудью, а бедрами, постромки проходили меж задних ног. Никудышный достался им хозяин.

Павловский неодобрительно взглянул на идущего следом за нарточками мужичка и сказал Гаеву, кивнув на собак:

– Так их, бедняг, и калечат. Лень нормальную упряжь сшить…

Гаев ничего не ответил, но вид измученных животных, реплика Павловского нарушили благостную умиротворенность от этой тихой вечерней прогулки. Когда миновали мостик, он спросил, возвращаясь к неоконченному разговору:

– Значит, ты полагаешь, что Арсентьев эту кражу санкционировал?

– Наверняка. Пташнюк – его правая рука, это давно известно.

– Думаешь, Пташнюк признается? Арсентьева продаст? Вряд ли…

– Роль Арсентьева тут и так очевидна, а Пташнюк – только исполнитель.

Назавтра комиссия продолжила работу. Снова все собрались в кабинете Арсентьева, а Хандорин занял свой охранный пост в приемной. Ждали Пташнюка, который должен был подойти с минуты на минуту. Ждали по-разному. Для Павловского и Гаева предстоящий разговор был лишь одним из многих расследований, которые они проводили, будучи членами парткомиссии, и к которым всегда старались подходить деловито и корректно. Нургис, как уже было сказано, жаждал крови. Пташнюка с его грубоватыми замашками он терпеть не мог, его бесило, что тот, выскочка, хозяйчик с неполным средним образованием, держится с ним, Нургисом, на равных, а в присутствии Арсентьева даже позволяет себе насмешки. Филимонов был уязвлен тем, что на его глазах рушились – в который раз! – доброе имя и авторитет руководителя. Пташнюку сейчас предстояло нести ответ за всех тех, кто эти высокие понятия не сберег. И, хотя Павловский предупредил, что работа комиссии не есть заседание местного комитета, посвященное какому-нибудь разбирательству, и что эмоции надо держать при себе, так как обвиняемый впоследствии обратит против комиссии любой ее промах, Филимонов готовился произнести гневное обличение и нетерпеливо ждал, когда ему представится такая возможность. Артюха был, как всегда, невозмутим, но испытывал сейчас то, что газетчики называют «чувством глубокого удовлетворения». Его убежденность в неизбежном восторжествовании справедливости еще раз подтвердилась, и радостно было сознавать, что он этой справедливости помог.

Итак, ждали Пташнюка, и он не заставил себя долго ждать. Бас его пророкотал в приемной, громыхнуло что-то, брякнуло, стукнуло, распахнулись обе двери – Пташнюк «нарисовался». Бесшумный, ловкий Хандорин тут же эти двери плотно прикрыл, и у всех мелькнуло сравнение, что Дмитрий Дмитрич как бы в ловушке.

Дмитрий Дмитрич, приговаривая «здравствуйте, здравствуйте», пожал руки членам комиссии (он все-таки пронюхал в доме заезжих фамилии), затем и остальным присутствующим, и никто этому не противился, потому что он еще оставался полноправным членом общества и коллектива, его еще не разоблачили… И он сам, не чуя над собой беды или не желая показать этого, прочно уселся в ряду своих сотрудников рядом с Артюхой и сообщил всем:

– В больнице сейчас был, с главным врачом разговаривал. Обещает то… подремонтировать нашего Арсентьича…

– Это хорошо, – сказал за всех Павловский. Он играл здесь первую скрипку. – Будем надеяться, что Николай Васильевич поправится… Кстати, Дмитрий Дмитрич, что, по-вашему, послужило причиной болезни, поводом? Знаете, до инфаркта ведь можно довести…

Пташнюк притаил улыбку:

– Ото я всегда считал, что Николай Васильич – большой человек. Не успел заболеть – уже комиссию прислали, расследовать причины болезни. Как то… глава правительства. – Он ждал одобрительных улыбок, но лица у всех, особенно у его сотрудников, были подчеркнуто серьезными. – Ото и вы стали причиной, приезд ваш…

– Откуда такая осведомленность? Вы ведь, кажется, были на участке и приехали позже нас?

– Люди так говорят.

– То, что говорят люди, мы уже слышали, нас интересует ваше мнение.

Это Гаев врубился в разговор, и резкость его тона насторожила Пташнюка:

– Вы от шо, товарищи дорогие. Со мною темнить не надо, спрашивайте сразу главное. Шо знаю – отвечу.

– Хорошо. – Павловский, сидевший к Пташнюку вполоборота, развернулся вместе со стулом к нему лицом. – Что вам известно о конфликте между Арсентьевым и начальником партии Князевым? Не с чужих слов, а лично вам!

Вот когда только открылась Дмитрию Дмитричу цель приезда комиссии, вот что ее, оказывается, интересовало! Дмитрий Дмитрич сразу поймал на себе взгляды пяти пар глаз, острые взгляды, прицельные… Но он был опытным бойцом, и кожа у него была толстая, и краснеть он да-авно разучился.

– С Князевым? Это которого Николай Васильич в техники перевел? Ей-богу, не знаю, с чего у них началось. Мне своих конфликтов хватает.

– Поговорим о том, чем кончилось. Кто, по-вашему, украл из камералки Князева аэрофотоснимки?

Дмитрий Дмитрич развел руками:

– Спросите шо-нибудь полегче…

– Значит, не знаете?

– Без понятия.

– Николай Васильевич вам на этот счет никаких указаний не давал?

– Какие указания, товарищи дорогие? Меня полмесяца здесь не было!

– Когда пропали снимки, вы были, кстати сказать. Ну, хорошо. В квартире вы один живете?

– Один.

– Гости, посетители, вообще посторонние у вас часто бывают?

– Бывают, а в чем дело? Я вас шо-то не пойму…

– Сейчас поймете. На время отсутствия вы кому-нибудь ключ оставляли?

– Оставлял. Завхозу. Наказал, чтоб печь протапливал.

Павловский выложил на середину столика папку Артюхи, достал нз нее целлофановый пакетик и показал издали Пташнюку.

– Вот здесь обгоревшие обрывки аэрофотоснимков – тех, что исчезли из камералки Князева. Уборщица нашла их в поддувале вашей печки, среди золы, на другой день после вашего отъезда. Как вы это объясните?

– Какие обрывки, какая уборщица? Здесь шо-то не то, не то… Не тому дело шьете, дорогие начальники… – Говоря это, Пташнюк приблизился к столику, протянул ручищу. – Дайте-ка глянуть.