Как сухо и резко звучало в ее устах его собственное имя! Он убирал руку, поворачивался на другой бок и отодвигался на край постели. Часто глотал пересохшим горлом. Он был близок к тому, чтобы, сорвав с жены одеяло, рывком повернуть ее к себе… Женщины любят силу, женщин нужно брать силой – эти понятия внушал ему один дружок еще в школе. Позже, накануне женитьбы, родители деликатно подсунули ему «Книгу о супружестве» немецкого профессора Нойберта, и он понял, что его дружок-наставник – просто грубый человек. А потом все смешалось, он уже не знал, чьим советам следовать. Все было неведомо, сладко, щемяще сложно. Лариса была у него первой, а первая страсть не слушает советов, девиз ее – нетерпение…
Сейчас он лежал на самом краешке супружеского ложа, на железке, которую обнажил съехавший узкий матрац, и ему было обидно и тревожно. Он чувствовал, что с его Лисенком что-то творится: она последнее время совсем другая, его объятия и поцелуи, когда они остаются одни, встречают сопротивление; его внимание и предупредительность подчас раздражают ее. Он не знал, чем объяснить эти перемены, терялся в догадках.
Он прислушивался к слабому дыханию жены, гадал, спит она или не спит, и все ждал, что вот она пошевелится, вот повернется к нему, и рука ее просто и доверчиво, как раньше, ляжет ему на плечо…
А Лариса забилась в ложбину между краем матраца и стеной, прижала лоб к холодной шершавой штукатурке, и все помыслы ее были о человеке, который – слышно было – ворочался на скрипучей «сороконожке» за тонкой дощатой стеной, в трех шагах от ее постели.
Как в любом коллективе, в Туранской экспедиции существовало общественное мнение. Информационным и законодательным центром этого своеобразного института было несколько человек. Такие везде есть. Обычно они ветераны, пережили много реформ и начальников, знают себе цену, хотя высоких постов не занимают, снискали репутацию людей справедливых, наделены чувством юмора.
Ни в коем случае нельзя путать этих людей со сплетниками. Сплетник, как утверждает Толковый словарь Даля, – нескромный пересказчик, заглазный пересудчик. Эти же люди, наоборот, стараются пресечь всякие измышления и, как истинные натуралисты, полагаются только на то, что наблюдали воочию или слышали из самых достоверных источников. Они хорошо знакомы между собой и уважают осведомленность друг друга. Обмен информацией у них напоминает консилиум аналитиков, и конечные выводы вполне заслуживают доверия. Одним из таких людей в Туранской экспедиции был Сонюшкин.
– …йето… йето… как облупленного. Сколько раз вместе ап-п… пили. Имей ты йето… хоть пять баб – зачем языком молоть?.. В-вобщем… в-вобщем… дерьмо.
– Насчет баб – не знаю. У нас их в то время не было. Но я вам другой случай расскажу. Как-то переехали мы на новый лагерь, разбили палатки, стали лапник рубить. Все, как водится, у молодых кедров нижние веточки берут, это им не во вред. А ему, видать, лень было искать, вот он взял и кедру свалил. Ради веточек!
– Ну, это, положим, мелочи.
– Не скажи…
– Тут, ребята, еще вот что. Маршрутили мы как-то на Светлой. Там кругом ледниковые, ни одного коренного, но ходить надо. А его однажды засекли: километра на два от лагеря отойдет – мы в то лето без маршрутных рабочих ходили,- сделает дымокурчик и сидит ягодой лакомится… Сочиняет описание маршрута на все пятнадцать километров.
– За такое вообще из геологии надо гнать!
– Простили на первый раз. Установили контроль. Но с тех пор нет у меня к нему доверия…
Мелкие разрозненные фактики, которые можно было бы и не вспоминать. Но бывают случаи, когда, люди становятся максималистами.
Разговор этот происходил в связи с тем, что на доске приказов появилось объявление: такого-то числа в красном уголке состоится открытое партийное собрание, посвященное итогам работы за первый квартал и приему в партию Мурашова С. П.
Мурашова в экспедиции знали многие, потому что работал он в разных отрядах. Человек он был обычный, звезд с неба не хватал, и относились к нему соответственно: рядовой товарищ. Уволься он завтра – никто о нем и не вспомнил бы. Но в последнее время у камеральщиков появилась к нему скрытая настороженность: возникло подозрение, что он – «стукач» Арсентьева. Подозрение это укреплялось тем, что Николай Васильевич к нему благоволил и даже ставил в пример как старательного, дисциплинированного работника.
Накануне собрания Сонюшкин затеял в камералке дискуссию о моральном облике, ловко перешел на личность Мурашова и, поглядывая в сторону склонившегося над микроскопом Князева, поведал факты, о которых шла речь выше. Афонин, как всегда, промолчал, Фишман и Матусевич возмутились, Высотин съехидничал, а Князев сказал, не оборачиваясь:
– Вот возьми и выступи завтра.
Сонюшкин ответил, что на собраниях сроду не выступал и не может злоупотреблять терпением общества.
– А ты пой, – посоветовал Князев.
Сонюшкин ответил, что поет только после третьей рюмки и только в хоре.
– И чтобы дирижер был?
– Атц-ц… атц-ц… Да.
…По первому вопросу повестки дня докладывал Арсентьев. Говорил он неторопливо, веско, цифры приводил по памяти. Доклад был построен традиционно: итоги работы, анализ недостатков, задачи на будущее. Коллектив сработал неплохо, план в физическом и денежном выражении перевыполнен по всем показателям, плановый отдел обещает квартальную премию (одобрительный шумок в зале). Тем не менее, нельзя успокаиваться на достигнутом. Мы еще во многом отстаем от передовых хозяйств, не умеем научно организовывать свой труд, работаем неритмично, дедовскими методами, что в эпоху научно-технической революции совершенно недопустимо…
Ровный, уверенный голос, четкая дикция. Приличествующая положению и обстановке скромность: все успехи – заслуги коллектива, все недочеты – упущения руководителей подразделений и, в первую голову, начальника экспедиции. Давайте помогать друг другу, учиться друг у друга. Коллегиальность руководства, опирающаяся на инициативу трудящихся, – вот залог новых свершений.
Этим тезисом Арсентьев закончил доклад. Взглянув на часы, извинился за просроченные против регламента четыре минуты и, спустившись с трибуны, занял свое место в третьем ряду.
Князев по обыкновению сидел сзади, у печки. Доклад он слушал внимательно, особенно в той части, где Арсентьев говорил о камеральных группах. По сути все было правильно, но интонации, акценты… В одном месте краски чуть-чуть сгущены, в другом – чуть-чуть разбавлены, а общая картина – будто через розовый свотофильтр. Тоже уметь надо…
Начались прения по докладу. Видно было, что собрание подготовлено четко. Председательствующий Хандорин, заместитель секретаря парторганизации, нацеливал взгляд на кого-нибудь из сидящих в первых рядах, и человек тут же тянул руку. Выступил Нургис от геологической службы, завбур, главный механик, выступили «гости» – представители разведочных партий. Все так или иначе повторяли докладчика или присоединялись к нему. Кто-то заикнулся было о трудностях с жильем, но Хандорин едва дал договорить и предупредил присутствующих, чтобы не отклонялись от темы обсуждения.
Князев слушал, трогал пальцами нижнюю губу. Две недели назад, в конце марта, перед тем, как составлять квартальные акты-процентовки, Арсентьев вызвал к себе начальников поисковых партий и попросил каждого накинуть десять процентов камеральных работ Именно попросил. И притом добавил в пояснение, что если поисковики не выручат, квартальный план наверняка сорвется, «накроется» премия (он ввернул именно это демократическое словцо), да и в управлении его, Арсентьева, не погладят за это по головке. Вид у него был нездоровый – отечное лицо, мешки под глазами на полщеки, покрасневшие веки. Болеет человек за производство… Посовещались меж собой, как купцы перед рискованной сделкой, и решили помочь, раз уж так сложилось. Спросили только: чем во втором квартале покроем эти десять процентов? «Транспортировкой, организацией, да мало ли чем! – повеселел Арсентьев. – Без зарплаты не останетесь».