– О моем?

– О здоровье подчиненных своих.

– А-а… Так видите ли… Мы все люди здоровые, чего о нас беспокоиться.

– Трудно больного сделать здоровым, а здорового больным – пара пустяков. Особенно если заставлять людей работать в дождь, не обеспечив ни продовольствием, ни снаряжением необходимым, ни даже связью.

Афонин понял, что имеет в виду Арсентьев, и согласился: да, это был рискованный шаг.

– Александрович, конечно, человек жестковатый, – добавил он. – В позапрошлом году студенты хотели такую шутку сделать: прибить у палатки дощечку с надписью: «Деревня Князевка. Крепостных 30 душ».

Арсентьев вскинул брови и с удовольствием захохотал:

– Князевка? Прекрасно! И что же? Побоялись?

– Не то что побоялись… Не посмели.

– Это, в общем-то, одно и то же. Ну, а как у вас лично с ним взаимоотношения складываются?

Афонин никогда не задумывался, какие у него отношения с Князевым, и сейчас напряг память.

Три года он под началом у Александровича. Дружбы меж ними не было, но не было и подлости. Замечания – получал. Споров старался избегать: не любил спорить, не умел, да и разве переспоришь начальство… Хотел бы он другого начальника? Пожалуй, что нет…

И Афонин честно признался:

– Отношения у нас нормальные, деловые.

У Арсентьева опять что-то мелькнуло в глазах, все-таки не умел он владеть своим лицом.

Внезапно Афонин осознал, что начальник экспедиции ждал от него иного ответа, и весь этот заданный разговор, все это сооружение на каркасе из наводящих вопросов осело, потеряв под собой почву. Он виновато глянул на Арсентьева – тот теперь смотрел иначе: настороженно, жестко. Афонин поводил пальцем по краешку стола и, краснея, сказал:

– Отношения у нас деловые, но… Как бы вам сказать… Ну, не любим мы друг друга.

Он умолк, ожидая реакции Арсентьева, но тот тоже молчал.

– Разные мы люди, но дело не в этом. – Афонин торопливо нащупывал утерянные нити разговора, искал верный тон. – Геолог он неплохой, но трудно с ним. Тяжелый у него характер. Давит он на людей, ни с кем не считается, только себя слушает.

Арсентьев чуть заметно кивнул, как экзаменатор, наконец уловивший в ответе студента нечто приближающееся к истине. Поощренный Афонин заговорил еще торопливее, даже с горячностью:

– Хотя бы та история прошлым летом. Я, правда, не присутствовал, но это же самоуправство. Ни с кем не посоветовался, хоп-хоп – все сам, по-своему. Даже не знаю…

– Вы многого не знаете, – остановил его Арсентьев, – но речь сейчас не о том. Мы с вами взрослые люди, Борис Иванович, и должны понять друг друга. Мы оба руководители, оба отвечаем за работу на своем участке. Над каждым из нас есть руководитель повыше: это естественно, кроме того, у всех нас есть чувство долга перед обществом, есть обязанности гражданина, члена коллектива. Время волюнтаризма кончилось, сейчас правит коллективный разум. И все-таки отдельные рецидивы самоуправства имеют место, и очень важно вовремя предотвратить их, так как они могут привести к тяжелым последствиям. В нашей гуманной системе предупреждению проступка придается гораздо большее значение, чем наказанию за уже совершенный проступок. В данном случае я говорю, конечно, о мерах чисто административных. Администратор должен быть и воспитателем. Но, – тут Николай Васильевич поднял палец, – чтобы предупредить проступок, надо знать о нем заранее. Вы согласны со мной?

– Да, конечно, – закивал Афонин.

– Борис Иванович, вы – второе лицо в партии, так сказать, правая рука Андрея Александровича, его официальный заместитель по всем вопросам. Разумеется, вы в курсе всех его служебных намерений. Мы уважаем и ценим Андрея Александровича, но, учитывая некоторые индивидуальные черты его характера… Словом, Борис Иванович! – Арсентьев трижды прихлопнул ладонью по столу. – Если вы увидите, что Андрей Александрович опять что-нибудь затевает, вы немедленно мне сообщите. Это в интересах и Андрея Александровича, и коллектива, и лично в ваших.

Последние три слова Арсентьев произнес с особой многозначительностью, сделал коротенькую паузу, отбивая мысль и давая возможность Афонину постичь ее, и протянул акт:

– А остатки боеприпасов, во избежание всяких разговоров и недоразумений, лучше сдавать. Мой вам совет.

Афонин чувствовал, что у него горят уши и в тоже время к сердцу приливает мстительная радость. Раньше он просто работал, а теперь у него появилась возможность служить…

– Спасибо, Николай Васильевич, – прочувствованно сказал он, вставая. – Большое вам спасибо. Я все учту, конечно…

Радостное возбуждение, которое Афонин пытался скрыть, заметила Таня. Когда они возвращались домой, она спросила об этом.

– Артюха – забавный мужик, – сказал Афонин, улыбаясь своим воспоминаниям. – Сперва наругал меня, что неправильно патроны списывал, а потом пообещал достать мелкашку-пятизарядку. Знаешь, ТОЗ-17М. Летом будем уток стрелять.

Он благоразумно решил, что есть секреты, в которые жену лучше не посвящать.

Арсентьев тоже был удовлетворен. Когда два месяца назад ему представился случай прощупать князевскую «стенку», чтобы убедиться, так ли она монолитна, как ее хотят представить, ему показалось, что в одном месте «стенка» эта чуть-чуть поддается. Сейчас он, можно сказать, пробил брешь, а дальнейшее уже не представляло труда. Разделяй и властвуй – древняя тактика монархов и царедворцев – была освоена Николаем Васильевичем в достаточной степени.

На следующее утро Князев позвонил главврачу райбольницы, с которым был знаком, и составил протекцию педиатру Ларисе Матусевич. Лариса свято верила, что устраиваться на работу с улицы – одно, а по звонку – совсем другое, к такому человеку и относятся иначе. Переубедить ее было трудно. Доводы о том, что в Приполярье законы трудоустройства иные, чем в столицах, не подействовали. Возникни какие-нибудь трудности, Князев наверняка отступился бы, но протекция, к счастью, пришлась в точку. Главврач обрадовался (педиатром работал терапевт на полставки) и сказал: пусть приходит сегодня же.

И вот после полудня Князев и Матусевич проводили Ларису до больницы, а сами направились в экспедицию.

Пока Матусевич обнимался с камеральщиками, Князев взял в кадрах бланк личного листка. Заполнили его – и к начальству.

Аудиенция прошла быстро. Арсентьев припоминающе взглянул на Матусевича, спросил: – Это и есть главный партизан? – Матусевич сделал невинные глаза, а Князев, удержавшись от колкости, чтобы не навредить Володьке, сказал:

– Будем считать главным партизаном меня.

– Будем, – сказал Арсентьев и начертал резолюцию: «Оформить техником». – Как устроились с жильем?

– Пока у Андрея Александровича, – ответил Матусевич.

– Квартиру в ближайшее время не обещаю. Устраивайтесь на частной, заключайте договор на аренду, мы оплатим.

Поблагодарили, попрощались, вышли. В коридоре Матусевич вполголоса спросил:

– Он уже все знает?

– Как видишь.

Матусевич заглянул Князеву в лицо:

– Ну и как теперь?

– А никак, – сказал Князев. – Он себе знает, а мы себе работаем.

…Вечером их ждали натопленная квартира и жаркое из рябчиков. Лариса совладала и с растопкой, и со стряпней в непривычных условиях («привыкла к газу, а здесь то пригорает, то холодное»). Она раскраснелась у плиты, перепачкалась в саже, вид у нее был счастливый и гордый.

– Лариса, – сказал Князев, – завтра же звоню главврачу: пусть передумает вас брать. Лишать Володю и меня такого сервиса…

– Поздно, Андрей Александрович, поздно. Бумаги подписаны, завтра выхожу на работу.

– Правда, Лисенок?! – Матусевич кинулся к ней, чмокнул в щечку. – Ну, рассказывай!

Лариса опустилась на табурет, неожиданно лихо и звонко щелкнула пальцами:

– Эх, девчонок бы наших сюда! Они бы оценили…

И она рассказала, как участливо встретил ее главврач («он молодой, не старше вас, Андрей Александрович»), и какие там все заботливые, сколько советов надавали, милые такие тетки, мордахи простые, скуластые, а милые…