Бурденко обратил внимание на то, что профессор дважды повторил это «из нас» не «из вас», а «из нас»,— как бы приближая этим студентов к себе, к своей профессии.
— Хотя, конечно, не стоит излишне преувеличивать наше дело,— сказал профессор.— Мне кажется, любого человека, не очень глупого, не явного олигофрена можно обучить врачеванию и выдать ему диплом врача. Но, чтобы стать настоящим врачом, требуется призвание. Именно призвание поможет преодолеть все невзгоды в труде. Именно призвание заглушит неприятные запахи от язв и смрад от трупа, который надо изучать. Именно призвание сообщит потом радость познания и открытий. Но если вы не почувствуете призвания, если вас устрашит предстоящий труд в этой постоянной сфере страданий, мой совет вам, коллеги: уходите. Уходите, пока не поздно. Иначе вы принесете не пользу, а вред. И немалый. И постоянно будет висеть над вами проклятие тех, кого вы станете пользовать. Мой совет вам, коллеги, еще раз повторяю: уходите!
«Уходите!»
Это прозвучало для Бурденко как изгнание нечестивых из храма.
Деликатный этот профессор вдруг как бы изменился на глазах у всех.
— Есть занятия и ремесла более легкие, чем медицина, более выгодные и, может быть, даже более эффектные и интересные. А медицине — и особенно в нашей стране — предстоит тягчайший труд. Вот она, необъятная наша земля, наша родина,— показал профессор в окно.— Вот они, все еще дремлющие тайга и тундра, по которым не прошел еще ни один врач, ни один учитель, пи один инженер, ни один проповедник добрых чувств. В этот час, когда мы заседаем с вами в этой теплой и светлой аудитории, там, в темных, просвистанных холодным ветром чумах и юртах, умирают и рождаются люди, такие же, как мы с вами, так же жаждущие счастья и так же страшащиеся смерти. Их появление на свет встречают грязные повитухи, обряженные часто в звериные шкуры. Их недуги пользуют шаманы, бьющие в бубен, или шепчущие заклинания знахари. Они еще не знают, не догадываются о существовании медицины, и, в частности, вот этого нашего медицинского факультета, действующего почти рядом с ними, у самой границы тайги. Нельзя сказать, что они ждут врачей. Но все-таки врачи когда-то должны будут прийти к ним. И к ним придут не только знающие, не только опытные, но и отважные врачи. А врачу часто требуется смелость и для того, чтобы приобрести опыт и знания. И вот, коллеги, я еще раз хочу повторить вам мой совет: уходите, если не чувствуете в себе призвания к этому делу, если не надеетесь обрести в себе достаточно смелости и упорства, если рассчитываете только на легкий труд. Уходите с первого курса и со второго. Уходите, пока не поздно. Освободите место тем, кто способен приготовить себя к любым невзгодам, кто способен взвалить на свои плечи тягчайший груз, кто, иначе говоря, чувствует в себе призвание и вериг в его неистребимую силу.
...Бурденко долго не мог уснуть в этот вечер. Он все ходил и ходил впотьмах, в одиночестве по заснеженному берегу еще не застывшей Томи, слушал, как многоголосо шумят ближайшие дремучие леса, но шум этот не заглушал профессорских слов. И странно: все время казалось, что профессор, произнося это грозное «уходите», смотрел именно на него и обращался именно к нему. А Бурденко уже сдал все вступительные экзамены и приготовился учиться на врача. Хорошенькое дело — «уходите». А я вот возьму и не уйду.
В ТОМ САМОМ ДВУХЭТАЖНОМ ЗДАНИИ
— ...Все-таки мне не очень понятно, Николай Нилович, почему же вы так решительно выбрали в юности именно медицину? — спросил я однажды профессора Бурденко.— Как-то не очень это ясно...
— Если б мне это было яснее, я бы вам охотно все объяснил,— улыбнулся профессор.— Проще всего, пожалуй, написать, что я еще в детстве стремился на помощь страждущему человечеству, что еще тогда лечил кукол у своих сестер и бережно перевязывал лапку раненой сороке. Хотя что-то в этом роде было уже написано обо мне. Но, откровенно говоря, о человечестве я тогда не думал, никаких лапок не перевязывал и кукол не лечил. Просто в семинарии, как многие молодые люди моего времени, я увлекался естествознанием. Это было очень модно в конце прошлого столетия. Однако я не подозревал, какие огорчения ожидают меня чуть ли не с первых дней знакомства с медициной, уже на первом курсе. Я не представлял себе этого в полной мере даже после той первой лекции профессора Салищева, которая произвела на меня сильнейшее впечатление. И, несмотря на этот неожиданный его совет: «уходите», лекция эта в чем-то благодетельно укрепила меня. Правда, ненадолго...
Кости, о которых говорил профессор Салищев, настоящие человеческие кости, появились в аудитории очень скоро. Их раздавали студентам для наглядного обучения. А как же иначе? Были они выданы и студенту Бурденко.
Большинство студентов как будто не испытывало никаких особых ощущений при занятиях с костями. Раскладывали их перед собой, перебирали, заучивали. Уходя после лекций, запихивали в свои сумки, не задумываясь, наверно, о том, кому и когда принадлежали эти «органы опоры и движения».
Бурденко же прикасался к костям сперва не иначе, как подложив бумажку. Делал он это незаметно. Но все же при его постоянной чуткой настороженности, которую он, кстати, не утратил до самой смерти, ему казалось, что студенты уже уловили его брезгливо-опасливые прикосновения к костям и готовы высмеивать его.
— Коллега, простите, это не ваши ли кости остались там, на подоконнике? Это не вы забыли ваши кости, коллега?
— Нет, спасибо, мои кости, слава богу, всегда при мне,— улыбался Бурденко, готовый, однако, в случае крайней надобности ответить и по-иному.
Ему приятно было, что в университете, и в общежитии, и даже встречаясь на улице, студенты так вежливо разговаривают друг с другом, что здесь не надо, как в пензенском детстве и юности, носить в кармане на всякий случай тяжелую гирьку на веревочке, но, пожалуй (в символическом смысле), и выбрасывать ее из кармана пока не следует. Надо прежде всего приглядеться ко всему.
Ни с кем особо близко Бурденко не сошелся, но и нельзя сказать, что он заметно обособился. Правда, в общежитии койка его стояла несколько в стороне — за громадной изразцовой печью, как бы в нише. Ему это нравилось. Тут, в закутке, никто не видел, что оп ел по утрам, чем ужинал, тем более еда у него все время была крайне незавидная — черный хлеб, соленые огурцы, не часто селедка, печеная картошка, которую сам пек внизу, в сторожке.
Вечерами изредка он выходил из своего убежища на середину длинной, большой комнаты общежития, где стоял общий стол. Здесь читали, ели, повторяли конспекты, играли в карты, писали письма домой и даже делали маски из папье-маше, готовясь к новогоднему благотворительному балу в пользу «недостаточных студентов». Здесь, за общим столом, распределялись роли в гоголевской пьесе << Женитьба», которую должны были поставить тоже под Новый год перед балом.
— Не хотите ли, коллега, взять что-нибудь для себя в спектакле? — спросил Бурденко бородатый студент-старшекурсник, выступавший в качестве режиссера.— Вы знакомы с пьесой?
— Конечно. А что там есть?
— К сожалению, на ваш курс пришлось три роли. Осталась только одна, и то женская.
Бурденко был готов вспылить, заподозрив насмешку. Но никто не смеялся. И он сказал:
— А что? Давайте попробую. Это, пожалуй, будет смешно.
Он участвовал в репетициях все у этого же общего стола. Тут же несколько раз играл в карты — в двадцать одно — по копейке. Игра ему правилась, тем более везло: однажды в вечер выиграл почти полтинник.
— Не обольщайтесь, коллега,— сказал ему студент, как раз проигравшийся в тот вечер.— Известно, что кому везет в карты, тому как раз не везет в любви. Или вам все равно?
— Все равно,— ответил Бурденко. И больше никогда не играл в карты.
— Почему?
— Некогда,— говорил он студентам, удивлявшимся, что он вдруг перестал выходить к общему столу и все сидит по вечерам у себя, за печкой, обложившись книгами, хотя до экзаменов еще далеко.