Странно устроена жизнь. Полюбят люди друг друга, станут супругами и живут да радуются. «Хорошая семья», — говорят соседи. Но ведь и те ссорятся. Из-за чего? Чаще всего из-за пустяков. Не так посмотрел, не то сказал.

Аня это хорошо знала.

…Он «Правду» любит читать с красным карандашом в руке. Доберется до статьи и давай подчеркивать строку за строкой. Пока она посуду моет, со стола убирает, он всю газету разрисует. А потом она возьмет, посмотрит и… отбросит: неприятно читать такую…

Она любила слушать радио, особенно оперы, симфонические концерты. Он же, придя домой, любил отдохнуть в тиши или садился за книгу. Ну, а комната — одна!

Иногда Аня забирала динамик на кухню и слушала Москву до полночи. Часто под звуки приглушенной музыки засыпала на кушетке. А потом сквозь сон слышала, как Павел на цыпочках подходил к ней, накрывал ее чем-нибудь теплым, нежно целовал в лоб и, выключив свет, уходил к своему столу…

«И все-таки хороший он у меня, — продолжала размышлять Аннушка. — Горячий, порывистый? Да. Но ведь… Камень, тот спокоен да холоден… Теперь он совсем родной, без него нет тепла в доме. Но в сердце моем он не один: в нем теперь и второй Грибанов. Басовитым голоском заявил о своем праве на жизнь. Вошел в сердце и потеснил отца. Дорогие вы мои мальчишки!»

Аня вздохнула, обвела глазами палату и снова предалась своим мечтам:

«Вот жди теперь, думай. Нет, милый, теперь мы будем иначе жить, иначе. Лучше уж поговорить, объяснить все…»

Ах, эти перекосы молодых сердец! Иногда происходят они и по важным причинам, а иногда просто из-за мелочей.

Впрочем, весь домашний быт состоит из сотен и тысяч мелочей. Они рождаются в жизни, их масса; возникают или рассеиваются, исчезают или увеличиваются, растут, подобно комочку снега, пущенному с горы.

Значит, и в личной жизни нельзя быть мелочным. Надо самим свою жизнь делать не колючей, а радостной. Этому надо учиться у старших и именно у тех, которые в пылкой любви, а потом уж в спокойной супружеской жизни прошли свой большой путь, поддерживая, согревая друг друга заботой, добрым словом и ласковым взглядом.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Когда грузовик остановился, из райисполкома выбежал еще один пассажир — молодая женщина, инспектор облфинотдела. Ее лица Павел как следует не рассмотрел: оно было закутано пуховой шалью.

Грибанов сердито бросил в кузов свою туго набитую полевую сумку и сам полез на горку из мешков.

— Не замерзнете, товарищ? — спросил шофер.

— Ничего, доеду.

— Мороз-то крепчает. Вот полушубок мой возьмите. Грязноват, правда, но теплый.

Тронулись.

Все эти дни, после ледяной купели, Павел грипповал. И сегодня болезнь не унималась. Шумело в голове, перед глазами все время плыли круги, и все тело обдавало то горячим паром, то колючим инеем. Болело горло.

Начало смеркаться. До Светенска было еще далеко. Шофер спешил. Мотор ревел на больших скоростях. Машину плавно покачивало на поворотах, подбрасывало на ухабах. Ветер свистел, пронизывая одежду. Павел перевернул два мешка, устроил укрытие, вроде окопного бруствера, сел спиной к нему. Дуть стало меньше, но холод все равно пробирал. Павел подумал: «Вот сейчас хотя бы малую частицу летней забайкальской жары, от которой асфальт в кюветы сползает…»

Спрятал лицо в воротник полушубка, надышал, теплее стало. А голова все ныла, и по всему телу растекалась тяжелая истома.

Закрыв глаза, Павел прислушивался к мотору, который беспрерывно гудел: то ворчливо, сердито, то надрывно, словно жалуясь на перегрузку, то вдруг затихал и разговаривал таинственно-предостерегающе — машина в это время катилась под гору легко.

А голова трещит. Тут еще ухабы. Кузов тяжело подпрыгивает, того и гляди вышвырнет. Мысли Грибанова то светлели, то туманились. Вот они побрели домой… Память воскресила встречи с Руженой, разговор со Шмагиным, с Аней, прощание… Обидно и стыдно.

Сложная эта штука жизнь!

Где же та идеальная семья? Нет, с одними улыбками и поцелуями век не проживешь.

А холод все сильнее пробирает тело. Земля гудит, с треском колется от мороза. Кажется, вся планета не выдержит, вот так хрястнет и развалится на две части…

Машина мчится, качается из стороны в сторону, подпрыгивает на камнях и кочках, словно она недовольна тяжестью груза и пытается сбросить его.

Переправа в Светенске уже не работала.

Еще вчера в снеговой каше появились крупные глыбы льда. Они целый день толкались, высовывались из воды, словно для того, чтоб глотнуть воздуха и снова нырнуть. Река по-прежнему злилась, клокотала, рвалась из берегов.

Так прошла ночь.

Но сегодня лед шел уже почти плотом. Павел стоял на берегу с интересом смотрел, как один плот плыл, плыл, а потом замешкался, совсем вроде, остановился, и вдруг — натиск сверху. Огромная льдина дрогнула, зашевелилась, встала на дыбы, пытаясь вырваться из этого плена, но переломилась и — ах! — обрушилась со стоном и скрылась под водой.

И опять льдины успокоились, сошлись вплотную, ледяное поле опять медленно поплыло вниз, но вот у того берега снова льдинам тесно стало… На середине русла что-то вспучилось, захрустело, всплеснулась вода..

Река устала бороться с морозом, изнемогала, но все еще сопротивлялась, возилась, как великан, которого уже повалили, связывают, а он все еще ворчит и плечами водит.

Ветер посвистывал над рекой, помогая морозу.

Подняв воротник шинели, Павел стоял на берегу и любовался этой могущественной рекой, которая упрямо, не поддаваясь морозу, неистово, неистощимо боролась за свободу, за вольный, своенравный бег.

Стало уже темнеть. Павел повернулся и пошел с берега в гостиницу. Тут уж ничего не поделаешь! Надо ждать.

Он долго лежал с закрытыми глазами, но уснуть не мог. Крутился с боку на бок. В голову лезли тревожные мысли об Ане, Валерике, об этой свирепой реке, которая все еще бушует, злится, грохочет. Он будто видит перед собой возню огромных голубых плит, то вздыбленных, поставленных на ребро, то повергнутых, разрушенных в прах. Потом над рекой (это, видимо, от сильного мороза) потянулся плотный туман. Вот застлало берега, реку. Но что это… На высоком берегу сквозь туман стал просматриваться силуэт… Стройная, с большими бронзовыми косами… Улыбнулась…

Открыл глаза, шумно выдохнул воздух, прислушался: в коридоре тишина. А река все шумит и шумит.

«Эх, оседлать бы тебя стальным мостом или железобетоном! Подожди, доберутся и до тебя… А тогда поезда — стрелою.

…И мчится он, Павел Грибанов. За окном свистит ветер. Поезд похож на гигантскую сигару. Вагоны — из стекла и стали. Рельсы уложены в огромный бетонный желоб — широко, с наклоном внутрь. И каков же этот путь! Кто-то натянул шнур от Москвы до Владивостока и по нему прочеркнул трассу новой дороги, не признавая никаких препятствий.

Над падями бетон поднялся, возвышенности, как клинком, разрублены, а горы пробуравлены. Игла проходит через холст… Атом работает, всемогущий атом!

Павел откинулся на спинку глубокого кресла. Экран перенес его вдаль: на пятьдесят-сто километров от железной дороги. Плывет тайга, сопки, через них тянутся просеки с высоковольтными мачтами, оставшимися еще от тех времен, когда электроэнергия передавалась по проводам.

Спит Грибанов. Крупноликая луна, как ночной дозорный, обходит землю. Вот она заглянула в комнату Павла. Спит. Луна медленно поплыла дальше.

Ночь. Мороз. Тишина — нигде ни звука. Река и та успокоилась, покорилась.

На столе Богунцова — два персональных дела. На одном из них четко выведено «Щавелев В. Ю.», на другом — «Ряшков И. С.»

Богунцов встал из-за стола, открыл форточку, стал прохаживаться из угла в угол, заложив руки за спину.

«Столько лет уже работаю, а руководить по-настоящему не научился, — думал он вышагивая. — Весь секрет в кадрах. Умей подобрать, расставить командиров на поле битвы. И смотри! А мы все по анкете, да иногда еще по старой. Вот Вениамин Юрьевич — свой человек. Давно работает и думали, говорили: «Ничего, хороший». Был хороший, но с тех пор сколько лет прошло? Сам сбился с пути, да еще и другому помог. Смотреть надо. А я редко, совсем редко спускался на нижний этаж. Недаром в народе говорят: безграничная доверчивость граничит с глупостью».