Печка постепенно раскалилась, стала дышать теплом. Павел разделся, лег.

С вечера спалось плохо. Голова гудела. То Грибанову казалось холодно — он натягивал одеяло на голову, то жарко — он сбрасывал его в ноги, вскакивал, жадно пил воду. Опять ложился в постель. И снова слышался шум рассвирепевшей реки. Снова перед глазами плыли снег и лед. Люди суетились, плакали, кричали.

Только к утру температура у Павла спала, он уснул.

На вторую ночь после отъезда мужа Аня почувствовала сильные боли. Догадалась.

Встала с постели и, сдерживая волнение, начала собираться. Обувалась долго, с передышками. Потом села, задумалась: вызвать «Скорую помощь» — тряско, машину — подбрасывает, пешком пойти одной — страшновато.

Последовала совету Павла: позвонила Любе Бондаревой.

К родильному дому шли медленно.

Ночь была тихая, холодная и светлая-светлая. В Забайкалье осени почти всегда такие: днем — солнце, тепло; ночью — ясно, холодно.

Вот и в эту ночь мороз побелил крыши домов, заборы, калитки, деревья, тротуары, столбы, нити проводов, посыпав их мелким хрусталем. Луна заливала притихшую землю своим холодным светом, лучи, преломляясь в крупинках инея, мгновенно вспыхивали и угасали. И от этого искристого сияния, и от того, что воздух был чистым, звенящим, город казался сказочным.

Шли, изредка перекидываясь малозначащими фразами. Говорить было трудно. Люба поддерживала Аню, с волнением думала о предстоящем и немножко завидовала, что у Ани скоро будет ребенок. Ей казалось, что все люди города смотрят на них через окна дремлющих домов и радуются счастью Аннушки, Павла. А Аня думала, гадала, кто будет у нее — сын или дочь.

Когда стали подходить к белому двухэтажному зданию родильного дома, Аня посмотрела на него, поежилась.

— Тебе холодно? — спросила Люба.

— Нет. Это я так. Смотри, тополь как фосфорный. Красиво!

— Да. Сияет. Сюда бы еще деда Мороза.

— Бородастого, улыбающегося.

Опять замолчали. Уже подходили к парадному подъезду. Аня смотрела в освещенные окна родильного дома, ее широко открытые глаза светились счастьем и чуть заметной тревогой.

В просторном, светлом коридоре, приемной было пусто. Люба осмотрелась. Слева над столом — звонок. Нажала кнопку. Со второго этажа торопливо спустилась сестра — женщина лет сорока, вся в белоснежном, на ногах зеленые «коты» — ночные мягкие туфли. Она окинула взглядом Аню, слегка поклонилась ей и сказала:

— Сами поднимитесь? Вот сюда.

Подхватила Аню под руку и повела по широкой лестнице. Любе сказала:

— Подождите здесь, одежду вынесу.

— Хорошо, хорошо. Аннушка, до свидания, счастливо.

Аня повернулась вполоборота и уже через силу улыбнулась:

— Спасибо, Люба, Павлу сообщи.

Грибанов с дороги, как всегда, в первую очередь зашел в редакцию районной газеты. Здесь его ожидала телеграмма Любы. Схватил вчетверо сложенный листок с наклеенными строчками, руки задрожали, сердце остановилось.

Сердце опять заработало, только билось сильнее обычного. «Все в порядке», а родила или не родила? Что же ты, Люба?

Сел, расстегнул ворот кителя. Еще раз перечитал телеграмму, помянул недобрым словом Ряшкова. «Это он назло, выждал момент… И я хорош — сел и уехал».

Стиснув зубы, он скомкал телеграмму, швырнул ее на стол и уставился в окно.

«Спасибо тебе, товарищ Ряшков, спасибо».

Телефонистка попросила еще подождать. На почте было тесно и шумно: тут принимают заказную корреспонденцию, переводы, тут же сберкасса, тут же переговорный пункт.

Грибанов вышел на улицу, и его охватило морозным воздухом. Холод забрался за ворот, в рукава, добрался до спины. По всему телу бисером пробежала дрожь. Павел сжался, поднял воротник шинели.

На почту беспрерывно заходили и выходили люди. Когда открывалась дверь. Павел слышал надрывающийся голос телефонистки, которая все время кому-то кричала, кого-то просила, кого-то пробирала, умоляла, угрожала или вдруг, устав от крика, тихо, монотонно повторяла одно и то же: «Я Шеловугино, я Шеловугино… Алло, алло, я Шеловугино…»

Настроение у Грибанова было скверное. Разговор с Аней все еще не состоялся, впереди — длинная дорога по колхозам. Тут здоровье еще. С утра сегодня Павла сильно знобило. Он боролся с простудой, побаиваясь, как бы она не свалила его.

«Вот так командировка выпала, — думал Павел. — Ну, ничего. Главное — не поддаваться. Нет, не поддамся. Когда человек смеется — болезнь плачет».

В этот миг дверь почтового отделения распахнулась и Грибанову крикнули:

— Вас вызывают…

Павел схватил трубку, по привычке подул в нее, затаив дыхание. Но в трубке лишь глухо, тревожно и разноголосо гудели застывшие в степи провода, «наверное, соединяют…»

— Говорите, Шеловугино, говорите, — послышалось в трубке, и снова пение проводов: зим… зим… зим… зум… зу… у… у…

Но вот!

— Аня, Аннушка!

— Какая Аннушка? Это роддом. Кого вам?

— Мне Аню… Нет, нет, у вас лежит Грибанова Аня, так как ее… ну… положение. Когда поступила?.. Гм… видимо, вчера.

— Да вы что?

— Сестрица, я из района, в командировке я, понимаете. Узнайте, пожалуйста, кто…

— У Грибановой?.. Пока еще неизвестно…

— Что неизвестно?..

Но тут ворвался суровый женский голос:

— Шеловугино, кончайте разговор…

— Девушка, одну минутку, — взмолился Павел, но сухой, неумолимый голос повторял:

— Шеловугино, Шеловугино, дайте секретаря райкома партии. Секретаря райкома…

Грибанов шел к райисполкому и ворчал на телефонистку.

Вечером Павел попросил телефонистку перенести его разговор назавтра, в первую очередь. Ночь почти не спал.

Утром прибежал в райисполком, когда еще никого из служащих не было. Напомнил о себе телефонистке, положил трубку, стал ждать. В исполкоме — тишина. Только изредка глухо постукивало о пол ведро, переставляемое уборщицей в каком-то кабинете, да электросчетчик в коридоре пищал, как оса, попавшая в цепкую паутину.

Потом снова позвонил, спросил, — линия все еще была занята. Теперь уж решил сидеть с трубкой у уха и ждать, пока не вызовут город. Подперев левую щеку, уставился в окно… Звонок. Телефонистка «обрадовала»: «Город ответил, роддом молчит. Еще попробую…»

Он опять сидит неподвижно, телефон упорно молчит.

Это молчание роддома наводило Грибанова на тяжелые мысли о жене. В его воображении с молниеносной быстротой одна за другой создавались тревожные картины.

…В дежурной давно уже звонит телефон, но в комнате пусто, ответить некому. Сестра занята. Вот она в палате Ани, суетится около нее, потом убегает, вспотевшая, встревоженная.

Аня вытянулась, ухватилась руками за края койки, как будто боится, что вылетит из нее. Металл врезался в руки, пальцы побелели. Ее русые волосы рассыпались по подушке, на висках мелкие кудряшки смокли от пота. Где же врач? Просит пить. Вот уже кричит… «Кто там, кто?»

Павел вздрогнул, провел по лбу рукой, опомнился, продул трубку, но на другом конце провода снова замолчали.

Против окна двухэтажный дом. На крыше широкая труба, из нее валит густой, черный дым.

— Алло, роддом, роддом! — повторял Павел в трубку, но слышал только редкие, тяжелые удары своего сердца и видел черный дым. Вдруг в трубке что-то забулькало, забрякало, кто-то сказал:

— Да, да…

— Это роддом? — встрепенулся Павел, — Девушка, э… — А провода гудят и чуть слышны слова: «Эту переводите в первую палату, а новенькую сюда…» Потом посторонний голос смолк, в трубку начали дуть. — Да, слушаю, — уже более спокойно заговорил женский голос, — слушаю вас.

— Девушка, девушка…

— Да какая, бог с вами, девушка… Ну что вам?

— Как Аня, Грибанова Аня? — задал этот вопрос и сам забоялся ответа. А женщина, как назло, медлит: закашлялась, снова с кем-то заговорила, пошелестела бумагой.