Иосиф умер в 1959 году. Его письма были опубликованы двадцать лет спустя монастырем Филофей. Этот смиренный человек, который подписывался «ничтожный Иосиф», не лишен, однако, претензий, свойственных руководителю. Его наставления обращены, в основном, к монахам и монахиням, но также и к некоторым мирянам. Окончив всего два класса начальной школы, он пользуется особым языком, который, видимо, перенял на Афоне — из прочитанных там книг и общаясь с тамошними обитателями. Разговорный язык своего детства, то есть современный греческий, он забыл. Пытаясь придать своим речам некоторый вес, использует удивительные обороты: пишет «получить волнение» вместо «испытать волнение», «дать беспокойство» вместо «причинить беспокойство». Потеря крови становится у него «излитием крови». Особую слабость он проявляет к старинному глаголу adolescho, непринужденно придавая ему смысл «быть занятым чем-то», тогда как на самом деле он означает «разглагольствовать», «утомлять болтовней».

Итак, я взялся за работу. Правда, с досократиками мне дышится легче, чем с монахами. Пока я копался в книге Иосифа, мне не раз хотелось открыть окно. Но Навсикая, возможно, воспримет ее иначе, может, ее поразит простодушие автора. Однако не думаю, что она одобрит его привычку лупить себя по ляжкам. И поверит ли она его утверждению, что рука Марии Магдалины, хранящаяся в монастыре Симонопетра, остается теплой «как живая»?

Чтение стихов Симеона далось мне гораздо легче. Они такие короткие — каждое всего в две-три строфы — что обезоруживают любую критику. Похожи на птиц, которые упархивают, едва к ним приблизишься. Парадоксально, но язык этого перуанца гораздо живее, чем жаргон греческого монаха. Как он добрался до Афона? Сел на корабль в Лиме, пересек Тихий и Индийский океаны, а потом через Суэцкий канал в Средиземное море? Симеон говорит, в основном, о природе. Предполагаю, что он смотрит на нее как на Божье творение: «Неуловимая / роза / красы незримой». На обложке его книги изображен лимон какого-то необычайно яркого желтого оттенка. Он любуется цветами, упивается запахами тмина, розмарина, базилика и, как святой Франциск, внимательно прислушивается к пению птиц. Птицы — щеглы, воробьи, дрозды, малиновки, ласточки, трясогузки — его самые дорогие друзья. Он живет в маленьком раю, хотя ему там довольно одиноко. Быть может, он потому и немногословен, что ему просто не с кем говорить. У меня чувство, что Иосифу его стихи совсем не понравились бы. «Как не испытывать желанья?» — недоумевает Симеон весной. Его сборник был опубликован не на Афоне, а независимым афинским издателем[2]. «Любовь светоносна», — отмечает он в другом месте. Но нигде не упоминает Пресвятую Деву. Быть может, вопрошая «Когда же ты придешь?», он думает вовсе не о Ней. Жизнь, которую он избрал, повергает его порой в растерянность: «Один в своей келье / скорблю и печалюсь, / чего я ищу?».

Тем не менее у этих двух монахов, есть кое-что общее: оба крайне сентиментальны. Симеон тоже много плачет, плачет в своей келье, плачет ночью под звездами: «И человек, и небо / вместе плачут». Как и Иосиф, он часто повторяет слово «боль». Быть может, это слово больше всего подходит Афону, открывает все двери.

Одно из его стихотворений напомнило мне Навсикаю: «Вечером на дворе / краски меркнут». Несколько дней назад моя хозяйка призналась, что ей не хватает красок.

— Хотелось бы вновь увидеть цвета, — сказала она. — Красный, зеленый, голубой, прекрасную лазурь нашего неба.

Немного погодя она добавила: фиолетовый. Интересно, скучал бы я сам по фиолетовому, если бы ослеп?

— А желтый? — спросил я. — Желтый вам не хотелось бы вновь увидеть?

— Ну, разумеется. И желтый тоже.

Я еще не говорил ей о том, что прочитал. Предчувствую, что область, которую я взялся изучить, гораздо обширнее, чем я предполагал. Просматривая мемориальный том, опубликованный к тысячелетию Святой Горы, я был поражен одной цифрой: оказывается, постройки некоторых монастырей охватывают площадь около тридцати тысяч квадратных метров. Помимо двадцати больших монастырей полуостров насчитывает десятки обителей среднего размера — скитов, — где небольшим группами живут аскеты, а еще есть множество отдельных жилищ для отшельников.

Мать пришла в восторг, когда я ей сказал по телефону о своем исследовании. Она все еще питает надежду, что когда-нибудь я вернусь на праведный путь. Явно думает, что монахи способны меня на него наставить.

— Они серьезнее, чем попы, — уверила она. — Многие из них были канонизированы. А некоторые даже чудеса творили.

Уж не считает ли она Афон школой святости? Я что, тоже должен к нему так относиться?

— Слыхал о преподобном старце Паисии?

Она очень осведомлена во всем, что касается религии. Всю вторую половину дня проводит в часовнях Тиносского порта, бегает от одной к другой, неизменно заканчивая пробег в Благовещенской церкви, где находится чудотворная икона Богоматери. Домой приходит не раньше девяти вечера, когда отец обычно заканчивает работу. По утрам она варит варенье и печет пирожки с фруктами и сиропом для кондитерской Филиппусиса. Религия и сласти. Между этими двумя полюсами и крутится ее жизнь. Она мне сообщила, что Филиппусис регулярно наведывается на Афон.

— Это монахи его от наркотиков спасли, — сказала она мне, чеканя слова. — Сделали из него другого человека. Сегодня он бежит от этого дурмана, как черт от ладана.

Моя мать верит в чудеса. Тот факт, что за сорок восемь лет, прошедших с ее рождения, на Тиносе не свершилось ни одного чуда, ничуть не поколебал ее веру в целительные свойства иконы. В разговоре с ней я вообще избегаю касаться Бога или Церкви, поскольку она не расположена меня слышать. Диалог ее интересует только в той мере, в какой позволяет ей выражать свои мнения. Телеведущие, которые постоянно обрывают своих гостей на полуслове, не давая им закончить фразу, очень напоминают мою мать. Увы, слушать она не умеет. У нее нет ни крупицы той добродетели, которую так ценили пифагорейцы. Раньше я часто с ней ссорился, думая, что наши стычки имеют смысл. Но, в конечном счете, мы лишь утомили друг друга. Она тоже перестала говорить со мной о Боге. Хотя, когда мы садимся за стол, не может не заметить, что я не крещусь.

— Тебе что, трудно перекреститься? Этак и вовсе забудешь, как это делается!

Она убеждена, что все знает лучше других. Только в водопроводном деле считает себя менее компетентной, чем ее муж. Ни моему отцу, ни матери не удалось закончить школу. Он бросил учебу, чтобы устроиться на работу, когда его отец стал инвалидом, а она — чтобы выйти замуж. Они вместе уже много лет. Их первый ребенок умер через месяц после рождения. Правда, они успели его окрестить, вызвали священника прямо в роддом и дали младенцу имя Герасимос. Каждую субботу мать ходит на кладбище, поливает растения, посаженные вокруг его могилы. Если верить отцу, до этой драмы она была не так фанатична. Возможно, мои возражения по поводу учения Церкви задевали бы ее меньше, если бы не посягали на ее убежденность в том, что Герасимос сейчас на небесах. Помню, как она порой буравила меня взглядом, чуть ли не в бешенстве, словно мои сомнения отнимали у брата возможность иной жизни. Герасимосу сегодня было бы двадцать семь лет. Временами я остро чувствую его отсутствие, сосредоточиваюсь на пустоте, которую он оставил, а иногда у меня даже возникает впечатление, будто он только что вышел из комнаты. Мне бы очень хотелось иметь старшего брата, и чтобы все студентки философского факультета были бы в него влюблены.

Мой отец довольно известен на Тиносе, и не только благодаря своим профессиональным достоинствам, но еще и потому, что постоянно спрашивает у клиентов, устанавливая им новый водонагреватель или прочищая слив раковины, верят ли они в Бога. Не знаю, что он сам об этом думает. В отличие от матери он не очень-то разговорчив. Быть может, донимает других этим вопросом, чтобы составить свое собственное мнение — вроде как нерешительные избиратели изучают результаты опросов перед выборами.