— Это облака?

В небе над домом были приклеены два миртовых листочка. Конечно же, это были облака.

— Мне никогда еще не делали такого прекрасного подарка, — заключила Навсикая, показав нам поздравительную открытку.

— Ну что вы такое говорите! — запротестовала София и покраснела.

— Ладно, ладно. Скажем, это второй самый прекрасный подарок из всех, что я когда-либо получала. Первый был французский велосипед. Мне его преподнес на пятидесятилетие один мужчина, который думал, что я никогда не постарею.

— Франсуа? — бросил небрежно Фрерис.

— Да, Франсуа! — сказала Навсикая с нажимом.

— А я не принес вам подарка, — признался я.

— Ваш подарок — это исследование об афонских монахах.

— Ты интересуешься афонскими монахами, тетушка?

— Их сообщество вполне достойно интереса, ты не считаешь?

— Конечно, конечно, — согласился Фрерис.

Он по-прежнему сидел, склонившись над тарелкой, но есть перестал и, казалось, глубоко задумался. «Боится, как бы дом не выскользнул из рук». Ситарас усмехнулся — наверняка подумал то же, что и я.

— Я нахожу совершенно несправедливым, что женщины не допускаются на Афон, — заметила София. — Разве аватон не противоречит принципу равенства полов?

— Европейский парламент дважды голосовал за отмену этого правила, — сказал Ситарас. — Однако в Греческом государстве продолжает действовать закон 1953 года, квалифицирующий нарушение аватона как преступление, которое карается тюремным сроком. А недавно морская зона вокруг полуострова, в которую запрещен доступ туристических и рыболовецких судов, была расширена с трехсот до пятисот метров. Женщины якобы смущают монахов, а рыбаки наносят ущерб их интересам.

— А вот мне хотелось бы понять, как люди приходят к решению отречься от мира, о чем думают, отправляясь на Святую Гору, — призналась Навсикая.

Мы снова выпили за ее здоровье. Фрерис опять принялся за еду. Я думал, что он уже не встрянет в разговор, но он все-таки встрял.

— Сегодняшние монахи, по крайней мере, те из них, что управляют монастырями, вовсе не отрезаны от мира, — сказал он. — Их встречаешь и на площади Аристотеля в Фессалониках, и в министерских приемных в Афинах, они разъезжают по всем странам, где есть греческие эмигранты. Они накоротке с современной техникой и, могу вас уверить, чаще роются в Интернете или болтают по своим мобильникам, чем молятся. На Афоне установлено шесть антенн мобильной связи. Антенна «Панафона» замаскирована конструкцией, похожей на колокольню. Недруги Священного Собора окрестили ее «колокольней Богоматери Панафонийской». Я сам имел случай убедиться, что монахи прекрасно осведомлены о своих посетителях и соответственно их принимают. Тот, кто принимал меня в монастыре Дионисиат, знал, например, что сестра моей бабушки вышла замуж за судовладельца!

Возможно, это было сказано не без задней мысли, однако его слова показались мне убедительными. «Он знает Афон гораздо лучше меня». Я заметил, что Ситарас тоже слушает его с любопытством.

— Есть еще, конечно, монахи, которые почти никогда не покидают своих монастырей, подолгу молятся, распростершись на полу, истязают себя. Труднее всего там приходится молодым, они часто отчаиваются и порой даже доходят до самоубийства. Я сам слышал, когда был там, что один послушник облил свою одежду бензином и сжег себя в пасхальное воскресенье.

— Ты уверен в том, что говоришь? — спросила Фрериса его тетушка.

— У монаха, который мне это рассказал, не было никакой причины лгать.

— Самоубийства меня не удивляют, — сказал Ситарас. — Вполне могу себе представить, что монастырская жизнь порождает такие же безвыходные ситуации, какие случаются в казарме или тюрьме.

— От всего этого у меня мурашки по коже, — заявила София и начала убирать со стола.

Разговор об Афоне резко прекратился. Но, надо полагать, все продолжали думать о нем, каждый про себя, поскольку нам было трудно сменить тему. Мы молча съели пирожные Фрериса, я выбрал шоколадное, украшенное маленьким рисунком из крема шантийи. На вершине Афона, там, где когда-то возвышалась статуя Зевса, теперь наверняка часовня. Вонзая ложечку в пирожное, я вдруг испытал головокружение, словно передо мной разверзлась пропасть. Я приписал эту дурноту выпитому шампанскому и вину и больше к пирожному не прикоснулся. Меня подташнивало. Я смутно услышал, как Навсикая говорит мне:

— Хочу, чтобы вы разузнали и о самоубийствах тоже.

Я выпил большой стакан воды. Мне представился труп монаха, лежащий лицом вниз на дороге, проходящей в нескольких метрах от обрыва, над бушующим морем Афона. Брызги хлестали меня по лицу. Я перевернул тело: это оказался Филиппусис, работодатель моей матери, который прошел курс дезинтоксикации на горе Афон. Изо рта у него текла кровь. Широко открытые глаза пристально смотрели в небо. Я проследил его взгляд и увидел сотни монахов на балконе монастыря, который возвышался рядом. Все смотрели в нашу сторону. Казалось, зрелище их развлекает. «Как дети», — подумал я. Закрыв глаза Филиппусиса, я заметил в его левой руке какую-то блестящую вещицу. Я с трудом вырвал ее из окоченевших пальцев. Это был серебряный крестик Янны.

И вновь оказался перед книжным шкафом в обществе Навсикаи, опиравшейся на мою руку.

— Заклинаю вас, если эта работа вас утомляет, остановимся на этом.

— Нет, нет, — ответил я, — не хочу останавливаться… Только вот сомневаюсь, смогу ли довести ее до конца… Как мне проникнуть в секреты монахов?

— Можешь позвонить одному журналисту, который очень хорошо знает закулисную жизнь Церкви, — предложил Ситарас. — Я дам тебе его телефон. Скажешь, что от меня.

Мы проковыляли обратно в столовую. Фрерис по-прежнему сидел на своем стуле. Как раз доедал мое шоколадное пирожное.

5.

Последовавший за этим скромным праздником день был крайне плодотворным. Ночью мне ничего не снилось. Бывают ночи, лишенные воображения, ночи, которым нечего сказать. По мне, так эти — самые лучшие.

Я открыл глаза в полной уверенности, что могу справиться со всеми своими обязательствами, и даже блестяще. Сначала у меня появилась мысль написать по окончании своего расследования статью об Афоне и предложить ее в какую-нибудь левую газету, в «Авги», например. «Монахи откроют мне двери левой прессы».

Я выпил свой кофе, не сводя глаз с будильника. Трудно было дождаться девяти часов, чтобы взяться за дело. Но чтобы позвонить матери, которая встает рано, ждать было совсем не обязательно. Я звякнул ей на мобильный в восемь с четвертью. Она уже ушла из дома и была в кондитерской.

— Похоже, ты совсем есть перестала, — пожурил я ее.

— А ты, небось, и забыл, что у нас, православных, принято поститься перед Пасхой… Как госпожа Николаидис?

— Вчера отметили ее день рождения. Ситарас тоже был.

— Ты ей принес пирожные?

— Она их не ест.

— На день рождения всегда надо приносить пирожные.

Я подумал: смогу ли я хоть когда-нибудь поговорить с ней о чем-то кроме пустяков? Мне бы хотелось поделиться с ней хоть чем-нибудь из того, что я узнал в университете за все эти годы, объяснить, например, как Фалес сумел измерить высоту пирамид. Никак не могу смириться с тем, что она так нелюбознательна.

— Ты что, язык проглотил?

— Скажи Филиппусису, что я хотел бы повидаться с ним, когда буду на Тиносе.

— И когда ты будешь?

Мне вспомнилось, что примерно тот же вопрос задает Симеон в своих стихах. Я вновь увидел свою мать в ложе конференц-зала в старом Афинском университете, на церемонии, завершавшей вторую ступень моего обучения. Это было в июне 2004 года, незадолго до Олимпийских игр. Я видел ее издали, потому что сам сидел в партере, с остальными выпускниками факультета истории и археологии. Отец, явившийся с опозданием, был в ложе напротив. Когда вице-президент зачитал текст клятвы, которую мы должны были произнести, она достала из сумочки носовой платок и промокнула глаза. Зал опоясывала фреска с изображениями античных персонажей. За спиной у матери виднелся Геродот, поглощенный изучением папируса. Позже мы сфотографировались на эспланаде, перед статуей Кораиса[6]. На мне все еще была черная мантия, которую пришлось нацепить по такому случаю. Эта увеличенная фотография красуется теперь в гостиной нашего дома на Тиносе. На руке Кораиса сидит голубь, который кажется частью статуи.