— Акулы часто встречаются в этой зоне, но они относительно безобидны, на ныряльщиков никогда не нападали. Мы вынуждены прибегать к аквалангам, потому что некоторые предметы манипуляторами батискафа невозможно ухватить.

Я узнал, что батискаф французского производства, называется «Фетида» и был предоставлен в распоряжение экспедиции Эллинским центром морских исследований при Министерстве развития.

Второй снимок изображал девушку в гидрокостюме на палубе корабля. Она держала в руке какую-то мелкую железную вещицу и широко улыбалась. Только после увеличения до меня дошло, что эта девушка, выглядевшая моей сверстницей, — не кто иной, как сидящая рядом ассистентка.

— Да, это я, — подтвердила она, догадавшись о моем удивлении. — Мне еще случается нырять время от времени. Если бы я не любила море, не выбрала бы эту работу.

На фото волосы у нее были волнистые, но без кудряшек. Она объяснила, что в древности копья снабжались дополнительным наконечником на противоположном конце древка. Он назывался савротер и позволял воинам втыкать свое оружие в землю, когда они уставали его нести. Кусок железа, который она держала в руке, и был савротером.

В конце концов она нашла изображение затонувшего груза, во весь экран. Амфоры были сфотографированы сверху, с некоторой высоты. Они лежали плотной массой на совершенно ровной и голой поверхности, не похожей на песок.

— То, что вы видите вокруг амфор, это спрессованный ил толщиной в несколько метров. Время не тронуло погруженные в него предметы, все осталось в прекрасной сохранности. Мы нашли там золотые монеты и даже кожаные сандалии, которые были как новые. Что касается вещей, не покрытых илом, то они дали убежище микроорганизмам и участвуют, таким образом, в воспроизводстве жизни. Амфоры тут видны, потому что глубина небольшая. Ниже двухсот метров — полнейшая темнота. Морское дно — это огромная иловая пустыня в кромешной ночи.

— А что вы надеетесь обнаружить в следующей экспедиции?

— Когда войско отправляется в столь значительный поход, оно неизбежно берет с собой множество вещей. Нам было бы особенно интересно найти тараны, крепившиеся на носу кораблей, на уровне ватерлинии, с помощью которых топили неприятельские суда. Основа их была деревянной, но обшивка железная.

Я предпочел уйти, не дожидаясь, когда мое присутствие начнет ей докучать. Она сказала, что поиски начнутся не раньше мая.

— Время еще есть, — сказала она и улыбнулась во второй раз.

На прощанье она дала мне свою карточку, и, спускаясь по лестнице, я прочитал, что ее зовут Полина Менексиаду. «Красивое имя», — подумал я. На первом этаже мне захотелось опять увидеть эфеба, но дверь была закрыта.

Когда я вышел из здания департамента, солнце уже садилось. Предзакатный свет слегка золотил колонны Парфенона, очень хорошо видные с бульвара Дионисия Ареопагита. Я направился к перекрестку, что напротив колонн Зевса Олимпийца, чтобы взять такси и доехать до «Хилтона», поскольку редакция «Эмброса» расположена прямо за отелем, но в итоге решил пройтись пешком.

Машин на улицах было мало. Я вспомнил, что завтра национальный праздник, совпадающий с Благовещением. Чтобы отмечать победу в войне за независимость 1821 года, мы вполне могли бы выбрать и другую дату, а не 25 марта. Например, 24-е, когда на площади Патрас было поднято знамя свободы. У меня впечатление, что 25-е выбрано единственно для того, чтобы ассоциировать Богоматерь с освобождением страны. Однако национальное восстание затеяли приверженцы европейского Просвещения, крайне враждебно настроенные против религиозных предрассудков. «Греция — две разные страны», — заключил я, подходя к продавцу круглых булочек, устроившемуся со своим товаром на краю площади Неизвестного Солдата. Над ним кружили сотни голубей. На его белом лотке возвышались четыре стопки круглых булочек. Они напомнили мне нимбы. «Нам никогда не удастся порвать с религиозными предрассудками». Я взял целых две булочки — бурная деятельность, которую я развил с раннего утра, пробудила во мне аппетит.

6.

Наша беседа не ограничилась заявленной темой и приняла более личный оборот. Искренность Катраниса подтолкнула меня к тому, чтобы выразить и собственные чувства. А также поставила в какой-то момент в затруднительное положение. «Что надо говорить в подобных случаях?» — подумал я. Разумеется, в ответ на некоторые откровения лучше промолчать. Но будет лучше, если я все расскажу по порядку.

Войдя в вестибюль «Эмброса», занимающего большое стеклянное здание на улице Пападиамантопулу, я вдруг почувствовал, что силы мои на исходе, и сразу же устремился к черному дивану слева от входа — словно старик, спешащий занять в метро свободное место. Только усевшись, заговорил с охранником, который читал журнал за небольшой стойкой. Мне с трудом дышалось. «Если бы я был стариком, у меня бы нашлась куча воспоминаний». Эта мысль меня успокоила, поскольку моя собственная память была пуста. Я помнил всего лишь, что утром по телефону Катранис был очень любезен и что его имя навело меня на мысль о бесцветных персонажах Янниса Мариса.

Он оказался рослым, смуглолицым человеком с седоватыми волосами. При ходьбе подволакивал правую ногу. А левой, здоровой, делал широкие шаги, чтобы увечье не замедляло его походку.

— Идем? — дружески бросил он мне.

Из-за очков в черной оправе цвет его лица казался еще смуглее.

— Как прошел день? — спросил он, когда мы вышли на улицу.

— Хорошо, очень хорошо.

— А мой не слишком задался. Ужасно зубы болели. Пришлось три таблетки аспирина проглотить, чтобы оклематься.

Он привел меня в бар. Потолок и стены там были такого же синего цвета, как и фотографии в департаменте подводной археологии. Я никак не мог вспомнить имя ассистентки Фаскиотиса. Надо полагать, у меня склонность к составлению пар, потому что я попытался вообразить ее рядом с Катранисом. Мысленно увидел их вместе в кинотеатре авторского и экспериментального кино, на просмотре итальянского фильма 60-х годов.

— Я говорил с Ситарасом, — начал он. — Вы взялись за деликатную миссию. В конечном счете ведь именно вам придется решать, достанется ли состояние этой женщины афонским монахам или нет. Вы знаете, что она полностью полагается на ваше суждение?

Я возгордился, как в тот день, когда Везирцис прилюдно похвалил меня за один доклад.

— Если бы эта дама спросила совета у меня, я бы не знал, что ответить. Хотя я был на Святой Горе двенадцать раз.

— Двенадцать? — переспросил я ошеломленно.

— Мне шестьдесят два года.

Я подумал, что первую свою поездку он предпринял, наверное, в пятьдесят.

— Это волшебное место. Природа там избежала малейшего насилия. Я нигде не видел таких прозрачных вод, таких зеленых каштанов, такого чистого неба. Монастыри вполне выглядят на свои годы. Некоторые похожи на крепости, другие поскромнее. За столько веков у них накопилось бессчетное множество историй. Они населены тенями, которые встают до зари, словно опасаются солнечного света, и молчаливо собираются в католиконе, главной церкви, освещенной одними лишь свечами. Свечей на самом деле мало, но и этого хватает, чтобы засверкало сусальное золото на иконах. Создается иллюзия, будто свет исходит от самих икон, от Богоматери, Христа и святых. Монахи молятся, поют, преклоняют колена, ложатся на пол лицом вниз. Впервые придя в тамошнюю церковь, я опоздал к началу службы, и мне показалось, что плиты пола покрыты черными коврами.

Мы заказали узо.

— Сам я не воцерковлен, хотя родители хотели сделать меня священником. Однако меня трогает рвение, с которым афонские монахи не дают угаснуть православной традиции. Они каждый день вступают в битву со временем и выигрывают ее. Я смотрю на православную службу как на произведение искусства, где есть место и для меня. Не знаю, о чем я думаю, когда бываю в церкви. Закрываю глаза, дремлю. Слушаю пение. Наверное, оно переносит меня за пределы моих мыслей. Но не подумайте, будто я так уж уважаю монахов. Ради своих интересов они всегда принимают сторону более сильного. Эта политика позволила им почти безболезненно пережить века турецкого господства. Война за независимость 1821 года разделила их на два лагеря. Большинство, тем не менее, отмежевалось от восстания и сохранило верность Юсуф-бею, правителю Фессалоник. В 1941 году, сразу после входа в Грецию немецких и болгарских войск, они обратились к Гитлеру с просьбой о защите и покровительстве. И приветствовали положительный ответ фюрера, повесив его портреты во всех монастырях. Через несколько лет, когда контроль над Халкидикой перешел к коммунистам из Народно-освободительной армии, они приняли их с тем же радушием, что и немецких оккупантов. Лучше всего говорит об их беспринципности тот факт, что они тогда стали добавлять к своему монашескому имени слово «товарищ»! Поражение коммунистов в 1949 году немедленно вернуло их в лоно традиционной идеологии.