Мне явился мёртвый человеческий эмбрион, который рассказывал о том, что долг каждого — убивать своих родителей.

Ты трахал карлика и вслух размышлял о высоком. Я носил в сумке пистолет и Библию, блуждая по лабиринтам Лондона. И весь мир растворялся, обращаясь химерой в гнойных ранах. Мы все, наверное, успели побывать ею. Мои любимые многокомнатные катакомбы. И не понятно — это слишком глубоко под землёй, чтобы стать невыносимым, или просто всё завязло так высоко в облаках, что дышать становится нечем. И все в итоге вышли из одной химеры.

Периодически я снова в реальности. Мне кажется, я с кем-то говорил и плакал, я рассказывал, как мне плохо. Я звал маму. Я совсем не думал о своей настоящей матери, она была мне безразлична. Я скорее о каком-то земном воплощении бога, который каждый вкладывает в слово «мать». От этого я ещё больше разрыдался.

Мои предки стояли в комнате и смотрели на меня.

— До чего ты докатился? — спросил отец.

Он был настолько в гневе, что уже не мог кричать. Мама плакала. Стало до ужаса обидно, что их единственный сын — чёртов наркоман, который умирает от ломки.

— Идите вы в жопу! — закричал я.

Сознание прояснилось, я смог понять, что никого здесь нет, а всё это просто игры моего разума. Мне совершенно не жалко было умереть сейчас. Они там в своей хрущёвке, а я в лондонской квартире. Я плюнул на всё и уснул.

Всё играет разными цветами, оттеняемыми сплошной чернотой тени. Старая Европа, каналы, мосты, бездонное небо, лазурная вода рек. Разведённая акварель. Отсветы воды на старинных фасадах. Всё настолько сюрреалистично, что кажется нормальным. Со мной те, кто резкими контрастными контурам отсвечиваются на фоне света. Тени тянут меня за собой. На миг я останавливаюсь на мосту. На меня смотрит Сторож из будки. Чёрный силуэт на фоне яркого света. Тени боятся его. А я достаю из кармана шприц, уже наполненный чем-то цвета этого мира, похожим на воду канала. Игла болезненно врезается в вену. «Сторож смотрит! Не надо!» — кричат они. Но я знаю, что стоит сделать. Я пускаю по венам этот странный и чарующий мир, разрушая всё вокруг, обращая пространство в сплошную акварельную радугу без теней и полутонов.

Потом следовали провалы и неясные видения. Поезд снова нёс меня куда-то, где я вроде бы был раньше в прошлых снах. Чёрно-красное видение. Розы и грязный пол. Пятна крови на стёклах. Родной мир.

Когда я проснулся, мне стало значительно легче. На руке лишь сиял свежий укол. Я не знаю, что со мной было, но это не походило на обычный героиновый приход. Я просто пустил в вену воду своего мира. Я смог ощутить то, что я так долго создавал в внутри себя. Теперь в тяжёлое время я просто уходил в свой город.

Мы почтили своим присутствием Европу и Америку. Я чувствовал себя лучше, в том числе и в психологическом плане. Мы поехали туда, где я ещё ни разу не был. Ирландия находилась всего лишь на соседнем острове, а я так раньше и не удосужился туда сгонять. Я просто сходил с ума от количества рыжих. В Англии их тоже хватает, но вот там — это просто какое-то огненное море рыжих голов. У них такие милые веснушки. Снова были в Голландии (я опять плохо помню). В Германии Дани постоянно пытался кинуть зигу, я держал его изо всех сил. Много смешного, тупого и нелепого произошло с нами за эту поездку. Я не смогу припомнить всего. Хочется рассказать только про что-то значимое.

На наш с Германом день рожденья мы приехали с концертом в Новый Орлеан. Мне исполнилось двадцать четыре, ему, соответственно, двадцать семь. Он уже устал от дурацких шуток про дробовик или передоз. Воронёнок был сильно не в духе, сказал, что не хочет отмечать эту дату в шумном кругу. Он хотел отправиться гулять один, но я настоял на своём обществе. Мы посидели в баре на Бурбон-стрит, вспоминая Москву, нашу первую встречу в баре, стилизованном под Н.О. Кто знал, что подделки порой выглядят достовернее оригинала? Здесь было почти пусто: запах дерева, виски, специй. Гирлянды цвета Марди-Гра. Мне было хорошо и легко, я чувствовал себя так, словно я дома, в городе чёрной магии вуду.

Ночь стояла прохладная по местным меркам — где-то плюс семнадцать. Я любил края, где всегда тепло. Я ходил в футболке, в то время как Герман был всегда упакован в кожаный плащ и шляпу. Не жарко ли ему? Он вообще становился не в меру адским. Длиннющие волосы, ниже задницы. Всегда распущенные, но при этом идеально причёсанные. Цвет воронова крыла. Я знал, что они крашенные, но я никогда не видел у него отросших корней, хотя сам мог не красить волосы месяцами. Он достал на барахолке огромную шляпу. Что-то подобное было у вампира в старом аниме. Его кожаный плащ был тяжёлым, как рыцарская броня. Наверное, это был его доспех от мира, в котором он прятал своё тонкое и хрупкое тело. Сейчас Герман был весь в пирсинге. Иногда он вдевал цепочку от носа к уху, что-то наподобие того, как делают индийские женщины. Он начинал плавно покрываться татуировками. Его пальцы были в таинственных символах, и даже на веках красовался тоненький узор. Я всё ещё оставался чистым холстом, а проще говоря, девственником в плане бодимодификаций. У меня не долгле вемя было кольцо в носу и в брови, но очень скоро это мне надоело.

Мы добрались до знаменитого кладбища Лафайет, когда совсем стемнело, только огни города маячили вдалеке. С нами была бутылка шартреза. Всё по канонам нашего тёмного мира. Здесь вместо надгробных плит стояли мраморные саркофаги, так как из-за водянистой почвы часто размывало могилы. Кое-где в чёрной земле белели кости. Я хотел подобрать одну и сделать себе талисман. Герман настрого запретил это, потому что за нами мог увязаться злой дух. Порой он был до ужаса суеверен.

Впереди показался склеп. В свете луны на его обшарпанных стенах можно было различить косые буквы «Х». Я припоминал, что это как-то связано с Бароном Субботой и желаниями. Я поставил пять неровных крестиков углём и сразу же забыл, что именно я попросил. Я не верил в желания. Герман долго думал, прежде чем нацарапать эти символы на стене склепа.

— Что ты загадал? — спросил я.

— Не скажу, а то не сбудется, — ответил он.

Мы пили ликёр, прислонившись к одному из саркофагов. Над нами висела огромная красная луна. Воздух пах испарениями с болот. Над головами носились летучие мыши. Сверчки стрекотали в траве.

— Чёрт, это последний год моей молодости, — сказал Герман, делая большой глоток шартреза. — Я должен использовать его на все сто.

Тур продолжался. Мы нюхали кокс, стараясь избегать героина. Я не хотел снова в тот ад ломки, хотя очень скучал по ощущениям беззаветного кайфа. Особенно мне хотелось слышать свой голос под опиумом, чтобы через меня пели опиумные маки. Порой мне казалось, что всё первращено в рутину, что я не рок-музыкант, а просто какой-то шут, обязанный развлекать всех, когда мне самому не весело, петь всё те же приевшиеся песни. Это была такая задница. Но потом, стоило мне выпить и нюхнуть, всё проходило. Я снова оживал. Я снова был собой.

Однажды в интервью у меня спросили: общительный ли я? Я растерялся, потому что не знал, с какой стороны оценивать: как пьяного или как трезвого? Это вообще были какие-то два отдельных человека. Трезвый «я» никогда не жил. Он был тихий и подавленный, очень зависимый от мнения других, человек с кучей нелепых комплексов. Мне действительно нужно пить и употреблять, чтобы хоть как-то существовать в обществе. Может быть, у меня страх сцены, а я не знаю об этом? Я полюбил драться. В том состоянии, в котором я был, я мог только получать по роже. Я сцепился с собственным охранником, он рассёк мне бровь. Будучи в пьяном бреду, я подрался с Дани, который был крупнее меня вдвое. Я укусил его за любимую руку, он зафигачил в меня пластиковым стулом. Как реслинг, только всё настоящее. Мы не держим друг на друга зла, это — проявление братской любви. Были также повреждения, которые я получал сам. Мы стояли в очереди в какой-то жральне. Я послал Майка за мороженым. Он купил ванильное. Я сильно распсиховался. Послал всех в жопу и вышел… сквозь стеклянную стену. Град из тысячи осколков осыпал меня. На теле потом обнаружилось лишь несколько тонких царапин на лице и руках. Мне повезло, что я был в очках, кожаной куртке и плотных джинсах. На одном из концертов я растянулся прямо на сцене, запутавшись в шнуре, разбил себе колено и стукнулся головой, но всё же продолжил петь. Я постоянно ранился.