— Расскажи мне про его последний день, — попросила Джули.

Я рассказал, ничего не утаивая, понимая, как это важно для неё. Было больно снова проходить через эти воспоминания, но это всё, что у меня осталось теперь.

— Знаешь, как мы познакомились? — спросила она.

Я покачал головой.

— Это было ещё в старших классах школы в Эдинбурге. Он был самым отъявленным хулиганом. Всегда мечтал стать рок-звездой. Курил марихуану и ходил в майке «Skid Row». В душе был романтиком и даже философом. Он просто подошёл ко мне однажды на улице и сказал, что я лучше всех. А я была обычной, не королевой класса, просто девочкой с последней парты, а он был звездой школы. Я спросила: «Почему?», он сказал, что умеет видеть настоящее в людях.

Я слушал её внимательно, затаив дыхание.

— Я всегда верила, что он добьётся своего, что он станет великим рок-музыкантом, даже когда в это никто не верил.

Мы выпили молча.

— Он был безумен, — продолжала она. — Знаешь, за что он получил своё прозвище «Фокс»? Он со своими приятелями решили как-то раз поджечь школьный подвал в десятом классе. Их поймали и исключили. «Ты чёртов Гай Фокс!», — сказал тогда наш директор. Шону понравилось это сравнение.

Джули говорила и слёзы, текли по её лицу. Я понимал, что ничем уже не могу ей помочь. Я совершенно не умею утешать. Мне казалось, что нужно дать ей выплакаться. Другого выхода нет. Здесь даже время бессильно, в этом колесе людских утрат, а потом нас всех заберут отсюда, чтобы прервать наши мучения и даровать нам новые. Всё непостижимо отвратительно, надо просто уметь искать утешение в том, что окружает нас.

Она смахнула слезу, затем налила себе ещё бокал. Я понял, что Джули уже пьяна, но просить её не напиваться сейчас бесполезно. Она вдруг вцепилась в меня, сжимая в объятьях. Было какое-то помутнение. Я хотел отстраниться, но не было сил. Будь я трезвее, я бы ещё мог остановить Джули. Я впервые проклял свои чёртовы инстинкты. Но когда она оседлала меня, я уже ни о чём не мог думать. Единственный в моей жизни секс, за который мне было стыдно. Мы же похоронили Шона только сегодня. Только позавчера он был с нами. Как это мерзко — трахать вдову своего лучшего друга.

Это было помутнение и попытка найти утешение друг в друге, нечто неотвратимое как смерть. Наутро я не хотел смотреть ей в глаза, быстро собрался и ушёл. Я много думал, что если бы мы встретились при других обстоятельствах, то вполне бы могли быть вместе, но не здесь, не сейчас и не в этой жизни.

Я не хотел больше никогда видеться с Джули, но судьба распорядилась иначе. Спустя неделю после похорон, я приехал на кладбище. Мне просто необходимо было уединение и покой. Прямо как в годы юности, когда я уходил на погост подальше от мира живых, чтобы писать стихи и слушать шум ветра в кронах вековых дубов. Меня успокаивала эта непривычная мёртвая красота. Я частенько собирал с могил еду и сигареты, так как денег у меня не было. Я спал рядом с могилами на подстилке из траурных венков. Только там я чувствовал себя в безопасности. Так и сегодня и забрёл на Хайгейт, прихватив с собой бутылку виски.

Могила Шона превратилась в большой цветочный холм — всюду ленточки, свечи и записки. В этом был элемент какого-то языческого культа. После смерти многие становятся богами. Наверное, Шон стал лоа. Это было так, потому что я в него верил. Здесь всюду сновали подростки. Я радовался, что никто не узнаёт меня. Некоторые даже охотно стреляют у меня сигареты. Накрапывал мелкий и противный дождь, я сидел прямо на мокрых камнях, закрывая лицо капюшоном. Чёртов дождь, он преследовал меня с самого возвращения в Лондон. Этот дождь украл у меня Шона.

— Не ожидала встретить тебя здесь, — услышал я над собой смутно знакомый голос.

Я поднял глаза и увидел Джули. Она стояла под зонтом в своей уже привычной траурной вуали. Сама смерть.

— По-моему всё, как раз, закономерно, — ответил я, поднимаясь с камней.

— А я вот пришла и не знаю, зачем, — ответила она. — Здесь слишком шумно и неуютно.

Джули оглядела гнездящихся неподалёку «паломников».

— Хочешь, прогоню всех? — сказал я зачем-то.

— Не надо, Шон принадлежал и им тоже. Кто я такая, чтобы его делить? Не думаю, что они любят его меньше, чем я.

Я кивнул, понимая точность её слов. В Джули подошла ближе и укрыла меня зонтом от дождя. Я натянуто улыбнулся, осознавая, что уже долгое время никто не проявлял по отношению ко мне даже тени заботы.

— Ты не боишься заболеть? — спросила она.

— Мне уже без разницы.

— Зря ты так.

Мы где-то с минуту простояли молча, глядя друг на друга. Я готов был поклясться, что она тоже сейчас стремится забыть события той ночи. И я тоже… Только каждый раз по спине пробегают мурашки.

— Я планировала зайти в церковь. Ты составишь мне компанию? — спросила Джули.

Я оглянулся, указывая на часовню.

— Нет, я католичка, не хожу в англиканскую церковь.

Мы поехали в костёл. Я хотел остаться снаружи, но Джули настояла, чтобы я посидел с ней. Мне слишком больно верить в бога. Мне странно осознавать, что есть кто-то, кто допускает всё зло, что творится в мире. Я затаил на него какую-то детскую обиду. Мне проще думать, что бога нет, чтобы не винить никого в несправедливости. А наличие в христианской концепции первородного греха совершенно отвратило меня от религии. У Джули был свой подход к этой теме, и я не собирался вести с ней теологические дискуссии. В церкви было пусто. Мы сидели на лавке, Джули молилась, я блуждал по лабиринтам своего сознания. Смотрел на её сосредоточенное лицо, на котором сияли блики от витражей. И всё, о чем я думал в этот момент, нельзя было озвучивать в церкви. Мои желания не поддавались здравому смыслу и нормам морали.

Водитель мчал нас неведомо куда. Я ничего не спрашивал у Джули, не было слов. Я нал, что сегодня хочу быть с ней, я был ей нужен.

Дома она скинула туфли и упала на диван в гостиной, не снимая мокрого плаща.

— Я так устала. Я не привыкла быть одна. Это страшный и невыносимый груз. Я живу теперь для себя и чувствую, что не нужна себе. Последние десять лет моей жизни были отданы Шону безвозвратно.

Я она говорила долго, я только слушал и кивал. Я ненавидел себя за все свои мысли и поступки. Мое безумное желание поселилось в душе гнусным червём. Моя страсть была запретной. Мне казалось, что это нечто большее. Я был влюблён и ненавидел себя за это. И надо было сделать над собой усилие и уйти. Я не мог быть с вдовой своего друга. Впервые в жизни я боялся осуждения общества. Я боялся себя и своего маленького предательства. Шон был мёртв, я не мог посягать на то, что принадлежало ему. Джули ещё не сняла траур, а я тут как тут.

Сегодня я снова проиграл в этой битве с собой и собственными псевдоморальными ценностями. Лучше всего нам бы было никогда не встречаться. Глядя на Джули, я замечал в ней ту же внутреннюю борьбу, что велась в моей душе. Разговаривая со мной, он нервно кусала губы и смотрела в пол.

Наутро она спросила:

— Ты поедешь со мной в Эдинбург сегодня?

Мне очень хотелось отказаться, но я согласился, так как очень хотел выбраться из Лондона. Я всегда был лёгок на подъём. Дорога была моей стихией. Утешало лишь то, что там меня никто не знает и можно держаться подальше от всей этой глазастой общественности. Я решил дать отсрочку предстоящему мучительному расставанию. Лучше уж будет расстаться с Джули на самом пике чувств, оставив приятные воспоминания. Что уже поделать, если мы уже вступили в этот грех.

Я ненавидел себя и парил на крыльях любви. Временами мы забывались, и холодные скалы слышали наш веселый смех. Мы пили вино, сидя на пляже, не боясь ледяного ветра в лицо. Словно ничего не случилось, словно трагедия не бросила наши жизни в грязь. Именно заглянув в лицо смерти, мы начали понимать, что живы.

Герман позвонил где-то на пятый день моего отсутствия.

— Где ты, мать твою? — спросил он.

— Жив. У меня всё хорошо, даже слишком, — ответил я.