Я вышел. Джули схватила меня за руку.

— Мне страшно, — прошептала она. — Я так долго пыталась его разбудить.

— Вызовите полицию, — сказал я.

Голова сразу рождала множество комбинаций дальнейших действий. Мне нужно бежать отсюда. Я сам имел отношение к наркотикам. Если даже на меня и не повесят убийство, то всё равно у меня могут быть неприятности, вплоть до депортации или тюрьмы. Я не знал, что из этого хуже. Мне не хотелось связываться с законом.

— Не говорите копам, что я здесь был. Вы сами нашли тело. Здесь никого больше не было, — сказал я, пятясь назад.

Джули кивнула, ища в сумочке телефон.

— Мне страшно, — повторила она.

— Мэм, езжайте к подружке, к родителям, но не оставайтесь в этой проклятой квартире. Мне пора уходить, — шептал я, чувствуя холодный пот на висках. — Мне нельзя в полицию.

Я вышел под дождь и побежал. Я нёсся вперёд, не разбирая дороги. Несколько часов просто выпали у меня из памяти. Очнулся я на автобусной остановке возле дома Германа, когда уже рассветало. Сам не знаю, зачем я зашёл к нему.

Он открыл мне дверь не сразу. Я думал, что он спит, хотя сквозь дверь доносилась тихая музыка. Наконец он всё же вышел ко мне. Герман был одет, несмотря на ранний час. Очевидно, он ещё не ложился.

— Чего тебе? — спросил он сквозь цепочку.

— У меня пиздец, — сказал я, вламываясь в квартиру.

Я прошёл в гостиную, взял бутылку коньяка и жадно присосался к ней. Герман стоял в дверях, скрестив руки на груди.

— Шон умер, — сказал я, ловя его вопросительный взгляд.

— Да? — спросил он удивлённо.

Я кивнул. Герман молча сел рядом в кресло и, налив себе коньяка, выпил залпом. Он опустил глаза вниз и скривил губы.

— А ведь ему было столько же, сколько мне, — выдохнул Герман. — Не думай, что меня порадует его смерть. Он был хорошим парнем, вот и всё, что я могу сказать. Он действительно был очень талантлив.

Герман перекрестился как католик, прошептав что-то на латыни, и выпил ещё. Я, похоже, долго не общался с ним, чтобы упустить момент его внезапной религиозности.

Я просто пил, забывая зачем и почему. Мне хотелось отрешиться. Вечером нам доставили опиум, и мы просто умерли. Пришла вся группа, ещё какие-то люди. Квартира была полна ими, и все пили и курили. Просто обычная вечеринка с привкусом горечи и смерти. Я не осознавал реальность. Я был не здесь. Наутро я валялся на полу ванной и рыдал. До меня только дошло, что его больше нет. Мне так хотелось, чтобы меня утешили, но только чтобы это был он. Несколько часов этого замкнутого круга шизофрении. Я видел Шона перед собой, я говорил с ним. Он убеждал меня, что всё хорошо, и это просто страшный сон. Я прижимался к нему, чувствуя холод. Потом ведения рассыпались. Я не представлял себе жизнь без него. Я не мог дышать, это так словно в горле поперёк застрял нож, но я почему-то всё ещё жив.

Герман взломал дверь в ванную и вытащил меня оттуда. Он обнимал меня, мы просто сидели и молчали. Становилось легче. Чем больше я проматывал в памяти последний день Шона, все его слова и поступки, тем больше я склонялся к версии о самоубийстве. Так называемый «золотой укол» — намеренная передозировка. Причины до конца так и остались мне не ясными.

Сначала мне позвонила Джули. Она назвала дату и место похорон. Сказала, что хотела бы со мной поговорить наедине. Она ничего не сказала полиции обо мне. Это было очень благородно с её стороны. Потом звонил Джеймс, гитарист «Wormdace», спрашивал, не спою ли я с ними на поминках Шона. Странно, что он вообще решил связаться со мной, потому что мне всегда казалось, что он меня недолюбливает. Я согласился, потому что если откажусь, то они позовут кого-то другого, а это будет убого. Мы долго спорили, выбирая песню. Почему мы выбрали «Dirty Flowers», никто не знает. Обычно песни «Wormdace» были более жизнерадостными, но скорее как смех сквозь слёзы, жесткий сарказм, плевок в лицо обществу. Раньше они пели о девочках, выпивке, вечеринках и наркотиках, сменив настроение к последнему альбому. А эта песня была о потере, а том, что всё светлое втоптано в грязь и наш рай покрыт дерьмом.

Анализируя тексы Шона, мне всё больше кажется, что он покончил с собой. Я начал винить себя и своё дурное влияние. Я просто втянул его в свой мир, который был губителен для тех, кто был склонен к восприятию. Я так много ему не сказал. Под конец я понял, что я и именно я вновь открыл ему дорогу к героину.

Я не хотел идти на похороны, но всё же пришлось, потому что я должен быть там. Раньше я всегда избегал подобных мероприятий. Это был второй раз в моей жизни, кроме свадьбы Дани, когда мне пришлось надеть строгий костюм. Я долго выбирал, в чём пойти, ведь в нашем суровом мире шоу-бизнеса похороны — это что-то сродни светского приёма, а я уже вляпался в эту среду прочно и надёжно. Я вырядился во что-то в стиле американских рабовладельцев периода до гражданской войны. Чёрный костюм-тройка, галстук боло. Я даже волосы в хвост собрал, но не ради солидности, просто на случай, если буду блевать. Герман был при полном параде, у него что ни день, то похороны. Чёрный бархат, кружева, цилиндр, камзол. Словно он искал повод всё это надеть. Мы оба не могли отрицать, что для нас похороны были одним из важных событий, чем-то сродни дню рождения или свадьбе. В конце концов, для Шона это последняя вечеринка, и всё должно быть по высшему разряду.

Похороны проходили на Хайгейтском кладбище. В его новой восточной части. На нём уже почти не хоронили, за исключением VIP-ов. За деньги можно путешествовать в ад с комфортом. Я пришёл пораньше и бродил среди викторианских надгробий. «Живут же люди», — думал я, вспоминая убогие могилки своих деда с бабкой на кладбище, полном покосившихся крестов и ржавых оград. Мне куда больше нравился западный подход к смерти. Я хотел бы быть похороненным на Лафайет или Сен-Дени. Лондон не получит мои бренные кости. Я пытался придумать идею для новой песни, но она всё не шла. Я был подавлен.

Мы сидели в церемониальном зале, выслушивая пафосные речи. «Ушёл так рано…», «наше всё», «свет рок-н-ролла…». Каких только пустых фраз не звучало в этих стенах. Сегодня, проезжая мимо дома Шона, я видел целую толпу подростков, которые приносили цветы и свечи к тротуару. Они плакали и пели, держа зонты над пламенем, старясь защитить огонь от дождя. Стену покрывали свежие надписи, но никто не собирался их стирать. Скорбь этих детей была искренней. А всё, что я видел здесь — лишь лицемерие и пафос. Стервятники.

Я был спокоен, когда прощался с Шоном у гроба. Он лежал там, такой красивый, застывший словно статуя. Рядом стояла Джули в строгом чёрном платье с традиционной вдовьей вуалью. Траур был ей к лицу. Я только сейчас заметил, как она красива со своими волосами цвета мёда и пухлыми губами. Немного полновата, но это её ни чуть не портило. Шон умел выбирать женщин. Даже здесь наши вкусы совпадали.

Поминки походили на обычную закрытую вечернику с чёрным дресскодом. Я вышел на сцену, ощущая за своей спиной молчаливое присутствие Шона. Мы не репетировали. Было не до этого. Я знал слова. Всё было просто, они играли, а я пел. Я пропитывался насквозь ощущениями песни. На какой-то миг я действительно был Шоном, ведь столько людей сейчас хотели видеть здесь его вместо меня. Когда музыка стихла, в зале повисла сверлящая тишина. Вот и всё, наш последний долг был отдан.

Я подошёл к Джеймсу и высказал мысль, которая терзала меня всё выступление.

— Я надеюсь, что «Wormdace» не будет существовать без Шона Фокса? — спросил я. Вместо невинного вопроса у меня получился завуалированный приказ.

— Ты прав, чувак, — сказал он мне. — Кого бы мы ни взяли новым вокалистом, публика бы всё равно его не приняла. Да и мы сами вряд ли сможем слушать его песни в чужом исполнении. Он был душой группы.

После поминок ко мне подошла Джули. Она сказала, что хочет поговорить. Я согласился, хотя заметно нервничал. Я не знал, что мог бы ей сказать. Меня всё ещё терзало чувство вины. Было больно смотреть ей в глаза. Мы поехали к ней. Кажется, я тогда уже догадывался, чем всё может закончиться. Вокруг было темно. Дневной свет резал нам глаза. Только свечи подрагивали на старинном комоде. Она достала бренди. Мы выпили.