Но сегодняшней ночью, после того как его водили по городу, какие-то пьяные парни толкнули в метро и только потом Славин вытащил у него из кармана конверт, появилось еще видение, которое он мучительно отгонял от себя в Москве: он идет на место встречи, его ведут на место встречи… но потом оставляют одного… «Им придется оставить меня одного, иначе у них ничего не получится, они не смогут получить улику…» Но как раз в те минуты, когда он будет один, из-за стены перелетят — на заспинных мощных моторчиках — «зеленые береты» с маленькими «шмайссерами», подхватят его, и он окажется там, на свободе… «Я, который решился принять бой один на один со слепой, одержимой силой, и я победил в этом бою, выиграл схватку, я, Ген Кулькоу, звезда двадцатого века, человек, которому удалось то, что не удавалось никому и нигде…»
Он явственно видел толпу репортеров в нью-йоркском аэропорту; головы, головы — море голов; ощущал тонкий аромат роз, которые ему преподносит женщина в слезах; нет, почему в слезах?! Она же смеется, она счастлива первой приветствовать меня на земле Америки, стройная блондинка с ослепительной улыбкой и мягкими, теплыми ладонями.
— Что случилось? — спросил лейтенант из группы Гречаева. — Зачем вам так срочно понадобился Иванов?
Видение померкло — сладостное, близкое, желаемое; надо напрячься, чтобы оно не исчезало; оно должно быть с ним все время; ведь он ведет партию именно так, как надо; ЧК клюнула, как и было запланировано; они двадцать раз проговаривали вариант «Либерти» с Робертом; пусть вначале все плохо, в конце будет так, как задумано; только не забыть какую-нибудь мелочь, самые важные дела всегда срывались из-за мелочей…
— Я должен сообщить товарищу Иванову крайне важную вещь… Я только сейчас вспомнил… Все может рухнуть, мы погубим операцию…
— Скажите мне, я передам, полковник занят.
— Нет, я скажу только ему! Только ему! Ясно вам?! Я открою это лишь ему одному!
Когда Славин спустился, Кульков потянулся к нему, облегченно вздохнув:
— Наконец-то! Я совсем забыл! В левой руке у меня должна быть «Литературная газета»! Последний номер! Наверное, это какой-то знак, меня лишь сейчас осенило…
— Ну, хорошо, а где мы достанем «Литературку»? — спросил Славин.
— Не знаю, — упавшим голосом сказал Кульков. — Но я должен держать газету в левой руке.
— Это что, сигнал? Мол, все в порядке?
— Мне этого не объяснили. Сказали, что на заключительной фазе операции «Либерти» каждая мелочь может быть решающей.
— Когда они вам про это сказали?
— Не помню…
— Во время первых встреч?
— Нет. Скорее всего, на последней…
— В Вене?
— Нет, в Женеве…
«Накануне начала переговоров, — подумал Славин, — сходится; значит, они давно задумали свой фокус? Ну и ребята! А если не задумали? Что тогда? — спросил он себя. — Если допустить, что мои предположения гроша ломаного не стоят? Не слишком ли вольно я позволяю себе думать за моих американских контрагентов? Нет, — возразил он себе, — они действуют вопреки здравому смыслу, если вспомнить то, что кто-то когда-то писал о методе Лейбница; молодец Кони, вовремя внес коррективу, все-таки он тактичен совершенно на особый лад, чудо что за человечина…»
Славин повторил:
— Они объяснили вам смысл этого сигнала, Геннадий Александрович? Знак благополучия? Или, наоборот, опасности?
— Нет, не уточнили.
— И вы не поинтересовались?
— Зачем же?! Я боялся их спугнуть…
Славин поразился:
— Кого спугнуть?!
— ЦРУ, кого же еще… Я ведь втягивал их в игру, я был убежден, что рано или поздно мы разоблачим их…
— Слушайте, это, конечно, очень хорошо и даже замечательно, что вы их втягивали в игру, но дело сложнее, чем вы думаете. Если вы чисты и газета есть сигнал о том, что вы за собою не тащите слежки, тогда вас будут вывозить… Но ведь если ЦРУ поймет, что за вами смотрят, они не станут рисковать… Это вы понимаете?
— Да, да, конечно! — Кульков лихорадочно думал, пытаясь осмыслить свою позицию, задумку этого лысого беса, возможные шаги людей с той стороны. — Конечно, товарищ Иванов, я должен держать газету, свернутую в трубочку, но так, чтобы были видны ордена на первой полосе, в левой руке…
— Точно?
— Да, да, совершенно точно, сейчас я вспомнил все, до самых мельчайших подробностей…
«Гарри Сайтон тогда сказал: «Если вас арестуют, да, да, я беру крайний случай, и вы втянете их в игру, а они на нее обязательно пойдут, в самый последний момент вы вспомните про газету. А потом расскажете им информацию про левую и правую руку… Если вы будете держать газету в левой руке, тогда наша машина проедет мимо вас, не притормозив, а мы вас — с этого же места — вывезем совершенно иначе, у нас коммандос со спецоборудованием… Это, конечно, рискованно, но мы знаем, как это сделать, репетировали не раз и не два, у нас крепкие ребята с хорошей школой…»
— Точно? Уверены, что в левой? Не перепутали?
— Нет, нет, товарищ Иванов, не перепутал.
— Кофе хотите?
— Очень. Как это трогательно, что вы постоянно помните о моей пагубной страсти к кофе.
— Без сахара сделать?
— Без, если можно.
— Можно, — ответил Славин и поднялся. — Больше ничего мне не хотите сказать?
— Нет, нет, если я что-нибудь вспомню, то…
— То времени уже не будет.
— Даю вам слово русского ученого; я открыл все, что знал…
— Про Зауэрштрассе вы раньше никогда не говорили?
— Нет, нет, что вы! Меня самого удивило, отчего в последний момент возникла эта улица, речь всегда шла о другой.
— Память-то у вас как? — усмехнулся Славин. — Провалов не бывает?
— Нет, что вы, я очень цепко помню события, мелочи, слова…
Даже, знаете, интонации запоминаю…
— Ну что ж… Тогда прекрасно… Пошли отправлять письмо на Ляйпцигерштрассе, пора…
«Все решает темпо-ритм предприятия»
1
Это значило, что Кульков был замечен на Ляйпцигерштрассе, когда шел по широкой улице, чтобы опустить заявление, переписанное — как и было указано в инструкции — от руки, в ящик квартиры, арендованной корреспондентским пунктом газеты.
— Спасибо, — обрадовался Уолтер-младший, — добрые новости, сердечное вам спасибо. Газета была?
— Да.
— Именно та?
— Да. Наблюдали в бинокль, та именно.
Уолтер-младший положил трубку:
— Все в порядке! Дело идет по плану.
— В какой руке была газета? — спросил старший.
— Они не сказали, — ответил Уолтер-младший. — Если бы было не так, как надо, они бы сделали четыре звонка…
Старший и Ник переглянулись, ничего более не спрашивали.
Старший попросил разрешения закурить (он спрашивал разрешения перед каждой сигаретой; видимо, воспитывался в провинции, люди из глубинки обычно крайне деликатны, это утомительно для окружающих, невольно обязывает и тебя самого вести так), лицо его собралось мелкими морщинами; снова посмотрел на часы и обернулся к помощнику:
— Ну что ж… Как себя ведет твой внутренний индикатор, Ник?
— Зашкаливает…
Уолтер-младший рассмеялся:
— В таком случае оставайтесь здесь, мы все проведем одни.
Ник вздохнул:
— Если все обойдется, через десять лет я напишу об этом книгу — сотня тысяч баков в кармане.
Старший удивился:
— Ты напишешь? Я ее уже написал! Через год ухожу в отставку, надо ж как-то убить время! Болтать на диктофон — чем не отдых по вечерам, когда кончишь заниматься хозяйством на ферме?!
— Босс, — усмехнулся Ник, — что у вас за странная манера постоянно играть роль свинопаса?! Стоило ли ради этого заканчивать философский семинар в Гарварде?
По тому, как старший стремительно глянул на своего помощника, Уолтер-младший понял, что тот сказал правду: «Ну и контора, тотальное неверие друг другу! Все-таки в армии такое невозможно; корпоративность людей, служащих под погонами, предполагает иные отношения между своими. Слава богу, что я остался в Пентагоне; отец верно говорил, что после ухода Донована политическая разведка стала приватной конторой, где костоломы обслуживают только тех, с кем повязаны бизнесом».