Многочисленные «адреса» для проведения чистки предлагали и другие ораторы. Секретарь ЦК компартии Грузии Л.П. Берия сообщил, что только за последний год в республику вернулось из ссылки около полутора тысяч «бывших членов антисоветских партий — меньшевиков, дашнаков, мусаватистов». «За исключением отдельных единиц, большинство из возвращающихся остаётся врагами советской власти, является лицами, которые организуют контрреволюционную вредительскую, шпионскую, диверсионную работу… Мы знаем, что с ними нужно поступить как с врагами», — заявил Берия[479]. Секретарь Восточно-Сибирского крайкома партии Разумов утверждал, что с троцкистами на почве совместного шпионажа в пользу Японии смыкаются «бурятские буржуазные националисты»[480]. Секретарь Московской партийной организации Н.С. Хрущёв жаловался, что в столицу, желая затеряться в большом городе, «пролезают» со всей страны множество людей, «у которых что-нибудь да есть», «пролезают не только люди меченные, но и те, до которых ещё не добрались… Сюда также устремляются исключённые из партии люди»[481] и т.д.

Некоторое время спустя все эти предложения, и даже с избытком, были воплощены в жизнь.

Как показали последующие события, жертвы репрессий прежде всего определялись по анкетным данным. Основанием для расстрела или отправки в лагерь могло быть неподходящее дореволюционное прошлое, участие в гражданской войне на стороне противников большевиков, членство в других политических партиях или оппозиционных группах в самой ВКП(б), факт исключения из партии (по любым, не обязательно политическим мотивам) или «раскулачивания», судимость, «подозрительная» национальность (немцы, поляки, корейцы и т.д.), наконец, родственные, дружеские или просто деловые связи с представителями перечисленных категорий и многое другое. Соответствующий учёт всех этих контингентов населения годами вёлся в НКВД и партийных органах. После команды из Москвы на местах составлялись списки, и по ним производились аресты и расстрелы.

Всё это позволяют рассматривать чистку конца 30-х годов как завершающий аккорд (и в какой-то мере, следствие) репрессивной политики, проводившейся в предшествующие годы. Жестокое противостояние в ходе гражданской войны, репрессии периода нэпа, многочисленные акции конца 20-х—30-х годов — чистки партии и аресты оппозиционеров, коллективизация и «раскулачивание», борьба с «саботажниками хлебозаготовок» и «расхитителями социалистической собственности», аресты и высылки после убийства Кирова и т.д. — затронули многие миллионы людей. Фактически, в число «обиженных», а значит находившихся под подозрением, попала (вместе с семьями) значительная часть населения страны.

С некоторыми из ранее репрессированных власти, как уже говорилось, пытались «помириться». Однако основным методом «решения проблемы» был избран террор. Такова природа любого насилия. Однажды прибегнув к нему, уже трудно остановиться. Произвол порождает противодействие и ненависть, и, чтобы удержаться у власти, диктатура прибегает к более жестокому террору. Беспощадность сталинского руководства подпитывал и своеобразный синдром «неполноценности власти», власти «в первом поколении». Лишь пятнадцать лет прошло со времени завершения гражданской войны, и вожди партии ещё хорошо помнили, как нелегко далась победа, сколь часто стоял вопрос о судьбе нового режима. Многие из них пережили страшные минуты неопределённости и страха за собственную жизнь, и растущая угроза новой войны, а значит, новых испытаний для власти, возвращала к этим воспоминаниям.

Настроения боязни утраты власти достаточно откровенно высказывал в своих позднейших рассуждениях о событиях 30-х годов один из ближайших соратников Сталина и один из главных организаторов террора — В.М. Молотов. «1937 год был необходим, — говорил Молотов писателю Ф. Чуеву. — Если учесть, что мы после революции рубили направо-налево, одержали победу, но остатки врагов разных направлений существовали, и перед лицом грозящей опасности фашистской агрессии они могли объединиться. Мы обязаны 37-му году тем, что у нас во время войны не было пятой колонны. Ведь даже среди большевиков были и есть такие, которые хороши и преданны, когда всё хорошо, когда стране и партии не грозит опасность. Но, если начнётся что-нибудь, они дрогнут, переметнутся. Я не считаю, что реабилитация многих военных, репрессированных в 37-м, была правильной… Вряд ли эти люди были шпионами, но с разведками связаны были, а самое главное, что в решающий момент на них надежды не было». «Враг» для Молотова — понятие растяжимое: «… и пострадали не только ярые какие-то правые или, не говоря уже, троцкисты, пострадали и многие колебавшиеся, которые нетвёрдо вели линию и в которых не было уверенности, что в трудную минуту они не выдадут, не пойдут, так сказать, на попятную». По мнению Молотова, массовые репрессии были «профилактической чисткой» без определённых границ. Главное в ней — не упустить врагов, количество безвинных жертв — вопрос второстепенный: «Сталин, по-моему, вёл очень правильную линию: пускай лишняя голова слетит, но не будет колебаний во время войны и после войны»[482].

Нетрудно предположить, что Молотов воспроизводил логику рассуждений Сталина, воспринятую также теми членами Политбюро, которые сохранили свою жизнь и позиции. Во всяком случае, рассуждения Молотова близки, например, заявлениям Сталина на февральско-мартовском пленуме. «Для того чтобы напакостить и навредить, — говорил Сталин, — для этого вовсе не требуется большое количество людей. Чтобы построить Днепрострой, надо пустить в ход десятки тысяч рабочих. А чтобы его взорвать, для этого требуется, может быть, несколько десятков человек, не больше. Чтобы выиграть сражение во время войны, для этого может потребоваться несколько корпусов красноармейцев. А для того чтобы провалить этот выигрыш на фронте, для этого достаточно несколько человек шпионов где-нибудь в штабе армии или даже в штабе дивизии, могущих выкрасть оперативный план и передать его противнику. Чтобы построить большой железнодорожный мост, для этого требуются тысячи людей. Но чтобы его взорвать, на это достаточно всего несколько человек. Таких примеров можно было бы привести десятки и сотни»[483]. Причём, наставлял Сталин, «вредители обычно приурочивают свою вредительскую работу не к периоду мирного времени, а к периоду кануна войны или самой войны»[484].

Говоря о ликвидации «пятой колонны» как основной цели террора 1937–1938 гг., следует, конечно, иметь в виду, что массовые репрессии одновременно (можно сказать, попутно) были средством решения многих других важнейших социальных и политических задач[485].

Признание особой роли центра, и прежде всего Политбюро, в организации террора предполагает следующий вопрос: кто именно из высших руководителей партии был инициатором такого поворота политического курса, в какой мере применительно к данному этапу правомерны предположения о наличии «радикальной» группировки в Политбюро, оказывающей давление на Сталина? При постановке подобных вопросов неизбежно обращение прежде всего к фигуре Н.И. Ежова, под непосредственным руководством которого находилось главное орудие террора — наркомат внутренних дел СССР.

2. Сталин и Ежов

Очевидно, что Ежов был одним из самых активных деятелей «большого террора». Именно с его именем в исторической памяти народа оказались связанными массовые репрессии — «ежовщина». В исторической литературе Ежова, как уже говорилось, нередко относят к той «радикальной» группе из сталинского окружения, влиянием которой объясняют ужесточение политического курса и проведение террора. Соответственно, в самом Ежове нередко стараются найти хоть какое-то объяснение невероятной жестокости массовых репрессий. Неоднократно отмечены физические недостатки наркомвнудела — «кровожадного карлика» — рост около 154 см, уродливые черты лица и фигуры, видные даже на тщательно отретушированных официальных фотографиях. Во всём этом многие авторы подозревают основу комплекса неполноценности, психической ущербности и жестокости. Ещё до того, как Ежов развернулся в полной мере как организатор репрессий, многим, отмечает Р. Конквест, «он напоминал мальчишку из трущоб, чьим любимым занятием было привязать к кошачьему хвосту смоченную керосином бумагу и поджечь её»[486].