Но если бы он был тут, наверняка стал бы утверждать, что все в жизни имеет изнаночную сторону, и не всегда ее можно увидеть и разгадать. Она невидима, но она существует — как обратная сторона луны, и наш долг, так утверждал товарищ Стойчев, ее искать и изучать, чтобы понять. В данном случае речь шла не о луне, а о полумесяце, и мы с Аракси очень скоро увидели его иную, совсем иную, обратную сторону.

В замешательстве, весьма смущенные, мы вернулись к деду как раз в тот момент, когда к нему подошел мулла Ибрагим-ходжа.

Оба они, Гуляка и мулла, некоторое время смотрели друг на друга, потом турок схватил моего деда за шею, словно готовился вступить с ним в рукопашную, и сильно встряхнул его. И только после этого сказал:

— Прощай, Аврамчи! Прощай старый пьяница и повеса! Дай Бог здоровья тебе и Мазаль, очень я ее люблю, и твоему внуку Берто — вон, как разинул рот, как сластена при виде халвы. И прости, если чем обидел. Долго мы жили вместе, долго старались перехитрить друг друга, а шайтан перехитрил нас обоих.

— И ты прощай! — сказал дед, и я впервые в жизни увидел в его глазах слезы не от дыма жаровни. — Пусть вам больше повезет на новом месте. И будь благословен, человече Божий!

Ходжа протянул ему свои крупные янтарные четки.

— Вот возьми, я купил их в святом месте — Иерусалиме, когда мы с тобой совершали паломничество, помнишь?

— Да нет, что-то запамятовал, — осторожно ответил дед, чувствуя подвох. — Пьян был, наверно.

— А ведь перед Зульфией ты хвастался, что был, как и я, паломником. Или приснилось?

— Да нет, батенька, не приснилось. Это тебе снятся всякие небылицы! А я был в Иерусалиме во времена императора Веспасиана. Собственной персоной. Сражался против его легионов, когда ты еще пребывал в левом яичке Аллаха! Вы только посмотрите на этого мудака, он еще спорить будет, был я паломником или нет! Ну-ка, Берто, скажи ему!

Я пожал плечами, ибо не знал ответа. Про дедушкины походы на слонах через Альпы я знал, знал и про его подвиг, когда, будучи дожем и верховным жестянщиком Венеции, он потопил одной-единственной боевой триерой могучий флот сарацинов, но про эту его войну с римлянами слышал впервые.

— Ладно, будь по-твоему, хаджи! — кротко и миролюбиво удостоил его высокого звания мулла. — Так будьте же здоровы, хаджи Аврам, и пусть вам всегда сопутствует удача!

Снова воцарился мир, оба расцеловались борода в бороду.

Затем Ибрагим-ходжа подошел к терпеливо стоящим поодаль батюшке Исаю и раввину Менаше Леви. Перед каждым совершил ритуальный мусульманский поклон и очень грустно, почти молитвенно изрек:

— Прощай, Менаше, сын Давидов. И ты, отец Исай! Простите, если чем обидел. Что поделаешь, мы уходим. Так решил Аллах, пусть так и будет!

— И ты прощай, Ибрагим! Да благословит тебя Бог! — ответили оба в один голос и низко ему поклонились.

Они дважды прикоснулись каждый щекой к щеке на прощанье, и мулла отправился вслед за своими.

Далеко впереди, где катили первые телеги, грустно завыла зурна, забил барабан. Мимо нас медленно продолжала тянуться молчаливая и беспорядочная толпа переселенцев.

И вдруг мы увидели Зульфию-ханум! Она сидела впереди на козлах и смотрела прямо перед собой.

Гуляка закричал с безумной надеждой в голосе:

— Зульфия! Слышишь меня, Зульфия-ханум!

Но она даже не обернулась, только плотнее закрыла лицо. Вдова смотрела прямо перед собой через узкую прорезь чадры, когда телега проехала совсем рядом с батюшкой Исаем и ребе Менаше Леви, ее взгляд уже не был прежним — блестящим и тяжелым, как розовое масло.

Переселенцы все шли и шли, катились телеги, тянулись буйволы и овечьи стада.

Дед держал меня и Аракси за руки, по его щекам катились слезы, которые он даже не пытался утереть. И я так никогда и не смог понять, почему он тогда плакал — из-за Зульфии-ханум, или же из-за своего друга и соперника Ибрагима-ходжи, а может быть, из-за этой гадкой жизни, так плохо придуманной всеми тремя великими богами.

…Костас Пападопулос кладет скрученную спиралью фотопленку «шесть на девять» в пепельницу, чиркает спичкой и поджигает пленку. Целлулоид быстро горит шипящим дымным и вонючим пламенем.

— Что ты делаешь? — спрашиваю.

— Есть вещи, джан, которые лучше не помнить. Пусть все быльем порастет!

Аракси наблюдает за мной поверх чашки с чаем, о которую греет озябшие на кладбище руки, и в ее глазах мелькает иронически-веселый огонек, как у человека, давно прозревшего все истины, которые дураку, сидящему напротив, только сейчас начнут раскрываться.

Лента догорает, испустив последнюю струйку дыма, и превращается в черную кучку пепла, лишенного воспоминаний.

Мы сидели в трактире, что напротив старой турецкой бани. Гуляка, несмотря на то, что уже порядочно выпил, продолжал хлестать вино, мурлыча какую-то песенку, а я пил из бутылки свой лимонад. На душе у меня скребли кошки.

К нам подсел учитель Стойчев и уныло вздохнул. Скорее, это был болезненный стон, а не вздох, но дед не сразу это заметил. Его взгляд был устремлен куда-то далеко-далеко. Но вот он со стуком поставил перед учителем пустой граненый стакан и налил в него вина до самого верха, так, что перелилось через край.

Стойчев все так же молча осушил стакан, потом утер губы тыльной стороной ладони. И только тогда спросил:

— Как же так получилось, Аврам?

— А получилось то, что вы заварили, дорогой товарищ. Вы учили их петь «Бандера росса» по-турецки? И они вам верили, и пели «Карамыз байрак яшасын!» — Да здравствует красное знамя! Призывали опускать за вас красные бюллетени? Они вам верили и голосовали. Пока вы не дошли до крайностей. Такие вот дела, батенька.

— Им не нужно было уходить. Следует прощать ошибки. Все бы утряслось.

— Есть вещи, дружок, которые не могут утрястись… Знаешь, что удерживает шаланду в порту? Якорь! Иначе ее унесет бурей. А знаешь, что является нашим якорем? Это — наши усопшие родственники, дружок, наши мертвецы. Они — наш якорь, опущенный в землю! Жизнь — как четки, поколение за поколением, человек за человеком. Вот так-то!

И дед стал перебирать одно за другим зерна янтарных четок с Гроба Господнего, подаренных ему Ибрагимом-ходжой.

— Прадеды… деды… отцы… сыновья… внуки… правнуки! Велика тайна этой цепи поколений, учитель. Она связывает тех, кто под землей, с другими, кто по ней ходит. Ферштейн?

Неожиданно дед со злостью дернул четки обеими руками, нить порвалась и крупные янтарные бусины рассыпались по полу как-то приглушенно, мягко, медленно — словно резиновые. Дед замотал головой и заскрежетал зубами, как делал всегда, когда был пьян и зол, однако сразу же овладел собой и спросил:

— Видишь? Когда их ничего не держит, они рассыпаются по белу свету. Каждая, конечно, найдет, где приткнуться, в каком-нибудь уголке. Но это будут всего лишь отдельные бусины, а не четки! Ферштейн?

Он опять налил себе и учителю, и оба разом осушили стаканы.

Я предчувствовал, что нынче вечером дед наклюкается, как он сам выражался, как свинья, потому встал и незаметно выскользнул за дверь. Вскоре я уже предательски тянул за руку через площадь бабушку Мазаль.

Половой в трактире уже подобрал рассыпавшиеся по полу бусины и с опаской раскладывал их на столе, когда над дедом грозно нависла внушительная тень моей бабушки. Не говоря ни слова, она бесцеремонно схватила его подмышки и потянула вверх. Гуляка послушно поднялся, не сопротивляясь, как ребенок, и стал шарить по карманам. Он вынул какую-то жалкую, помятую банкноту, но учитель схватил его за руку.

— Не надо, я заплачу.

— Ш-ш-ш! Когда Аврам угощает, платит он!

Он еще некоторое время рылся в карманах, потом махнул рукой и крикнул хозяину:

— Пешо, запиши на мой счет. На той неделе заплачу за все разом.

Бабушка настойчиво потянула его прочь, он было двинулся с места, но внезапно высвободился из ее железной хватки и вернулся назад. Подставив крупную ладонь жестянщика к краю стола, сгреб в нее янтарные бусины. Затем опустил их в карман, ни одной при этом не выронив, и с сосредоточенностью пьяного человека покорно направился к выходу, поддерживаемый с одной стороны бабушкой, с другой — мной.