Тогда Мануш поднес к губам кларнет и заиграл грустную цыганскую мелодию, исполненную страсти и отчаяния. Ухнул барабан, за ним сначала несмело, потом все более настойчиво зазвенел бубен.

— Эх, твою мать, вот она, жизнь цыганская! Вставай, учитель!

Учитель поднялся с места.

Разведя руки в стороны, оба сначала медленно прошлись по кругу, а потом затанцевали, глядя друг другу в глаза. Барабан отзывался редкими тяжелыми ударами, ему горестно вторил кларнет, а лицо учителя, когда-то пытавшегося убить царя во имя будущей, более справедливой жизни, выражало отчаяние и тоску всего мира.

…Спустя десять дней я стоял на вершине холма и, не стыдясь, плакал. Дедушка крепко сжимал мою руку и молчал, мрачно углубившись в свои мысли. Внизу, у реки, уходил вдаль по пыльной дороге караван повозок, накрытых рваными домоткаными половиками, забитых детьми и жалкой домашней утварью. За телегами бежали жеребята и собаки.

Первым к нам подошел Мануш Алиев.

— Прощай, Аврам. Хороший ты человек, большой души! Я тебя никогда не забуду!

Дед протянул руку, оба попрощались по-мужски, как старые матросы, у которых за плечами остались нелегкие дни совместного плавания по длинным, опасным маршрутам пловдивских трактиров.

— Будь благословен, Мануш. Мы с тобой много выпили, много песен спели. И за это тебе великое спасибо, хватит нам на две жизни!

Все другие слова были лишними.

Мануш Алиев поднес кларнет к губам и, наигрывая, двинулся за своими сородичами к новым просторам, где, подняв паруса грусти и радости, плыли за голубыми ветрами другие, неведомые трактиры.

Салли подбежал к нам и пробормотал сквозь слезы:

— До свиданья, товарищ учитель…

Стойчев, стоявший рядом, поднял его на руки и расцеловал в мокрые щеки.

— До свидания, Салли! Я хочу, чтобы там, где вы теперь будете жить, ты хорошо учился!

— Буду учиться, товарищ учитель.

А мы с Салли только смотрели друг на друга и плакали. Так и не сказав друг другу ни слова.

Подъехал на лошади цыганский барон Мюмюн, и сверху протянул учителю крупную, мозолистую руку кузнеца:

— Не поминай лихом, учитель! И ты прощай, Аврам, прости, если что было не так…

— Будьте счастливы там, Мюмюн!

Кузнец наклонился, одной рукой сгреб сына, посадил в седло перед собой… И поскакал вниз, вслед удалявшемуся каравану.

Тяжело ступая, последним проковылял медведь и скрылся в зелени ракит, а за ним, замыкая шествие, проехал милицейский газик.

Цыганские костры еще дымились, когда два бульдозера с ревом начали сносить ветхие лачуги, словно картонные ящики. Как детская песочная крепость рассыпалась и стена с плакатом «Балкантуриста»: «Узнай свою родину, чтобы ее полюбить!»

А я, крепко держась за руку Гуляки, продолжал безутешно плакать на вершине зеленого холма.

— Почему? — капризно спросила моя верная приятельница и заговорщица Аракси.

— Потому, что я так сказала! — спокойно ответила ее мама, мадам Мари Вартанян. — Мы поговорим с господином… с товарищем Стойчевым, а вы с Берто пойдете на улицу играть. Точка!

Приказ был произнесен тоном, каким оглашают приговор, не подлежащий обжалованию.

Мы стояли в полупустой гостиной семьи Вартанян — той, с резными деревянными потолками и высокими французскими окнами, но в нем уже давно не звучала Токката и фуга Баха. Возле стола, застеленного старомодной вышитой скатертью, явно смущенный, как-то боком сидел учитель Стойчев.

Мадам Вартанян немного смягчила тон, когда обратилась ко мне, сказав:

— Сначала доешь варенье.

Я бросил вопросительный взгляд на Аракси — ведь я был ее пажем, слугой, рабом и ничего не делал без ее согласия. Особенно, когда тут находился с официальным визитом наш классный руководитель. Аракси снисходительно кивнула, разрешая.

Не мешкая, я сунул в рот крупную темно-зеленую смокву, блестящую от сиропа. Чуть не подавился, запил водой и произнес с полным ртом:

— До свидания, товарищ Вартанян! До свидания, товарищ Стойчев!

«Товарищ» Вартанян не смогла сдержать улыбки — настолько нелепо звучало такое обращение в моих устах. Наш учитель, в свою очередь, натянуто засмеялся и отпил из стакана воды. Я снова отметил его большой кадык, который двигался при каждом глотке, это показалось мне смешным, словно он проглотил мышонка, и тот бегал внутри вверх-вниз.

Аракси потянула меня за руку, и мы, как сумасшедшие, понеслись вниз по лестнице. На веранде, чьи окна были сделаны из стеклянных треугольников, сквозь которые солнце проникало разноцветными лучами, она, запыхавшись, остановилась, закрыла глаза и прислонилась к стене, раскинув руки. Сначала Аракси попала в красный рубиновый поток и стала огненно-сияющей, будто охваченной пламенем. Потом сделала шаг в сторону, и лицо ее угасло, попав в синее пятно. Так мы начали свою любимую игру «в цвета». Меняя места, мы становились то зелеными, то оранжевыми, то фиолетовыми…

Когда я стал желтым, она вдруг приблизилась ко мне и быстро поцеловала в губы. Такой была придуманная ею игра. Потом засмеялась, схватила за руку и нетерпеливо поволокла меня во двор.

За домом находился сарай, где хранили дрова и уголь на зиму. К нему была приставлена лестница. Моя подруга молча дала мне знак, мы тихонько взобрались наверх и ползком стали пробираться по крыше, покрытой черным толем, к тому месту, откуда могли спокойно наблюдать за происходившим в гостиной. Окна были открыты, ветерок слегка шевелил прозрачные занавески. Учитель Стойчев и госпожа Мари Вартанян все так же сидели друг напротив друга у застеленного скатертью стола.

Не знаю, просто уже не помню, понимали ли мы тогда глубокий смысл разговора, который они вели, или он стал мне ясен спустя много лет, когда, будучи взрослым, я снова и снова прокручивал ленту воспоминаний, неосознанно накладывая более поздние свои оценки на старую картину. Во всяком случае, мы и тогда не были такими уж маленькими и глупыми, чтобы не понимать, о чем идет речь…

Учитель Стойчев вертел в руках пустой стакан из-под воды и молчал.

— Надеюсь, что ремонт школы — это далеко не все, о чем вы собирались мне поведать… — осторожно начала Мари Вартанян.

— По сути, я пришел из-за Аракси… — смущенно сказал Стойчев, не смея поднять на нее глаз, словно они могли выдать что-то такое, что он тщательно скрывал.

— Слушаю вас.

— Она учится хорошо… в общем. Но меня беспокоит, что в последнее время стала рассеянной, как-то потеряла интерес к учебе.

— Вы же знаете, у нас сейчас проблемы… Может быть, поэтому. А может, это связано с первыми… как бы это точнее выразиться… с первыми сердечными волнениями. Это нормально для ее возраста. Мне кажется, она влюблена в Берто.

— А вас это не беспокоит? Они ведь еще маленькие.

— Почему это должно меня беспокоить? Ведь и природа их маленькая — она еще только-только пробуждается и тоже нуждается в репетициях. Как на фортепиано — сначала изучают октавы, пора более сложных пьес наступает значительно позднее.

Учитель взглянул на нее, но тут же отвел глаза, ибо в этот момент для него важнее всего на свете был пустой стакан.

— Я вами восхищаюсь, — проговорил он. — Вы — либеральный человек, со свободными взглядами. Мы же скованы предрассудками…

Она лишь улыбнулась, пожав плечами.

Стойчев молча перекатывал ложечкой инжир в розетке с вареньем, а госпожа Вартанян терпеливо ждала, не проявляя признаков беспокойства от того, что разговор не клеится.

Наконец, он снова решился заговорить:

— В горкоме мне сказали, что вы уезжаете заграницу…

— Это правда, мы уезжаем. Ждем только разрешения от властей.

Он пристально посмотрел на нее:

— Но почему?

Она долго молчала, словно колеблясь, стоит ли ей отвечать на этот вопрос, наконец, с выражением глубокого отчаяния, повторила:

— Да, уезжаем. Не хотим, но так надо, мы вынуждены.

— Кто же вас принуждает? Вам, наверно, действительно очень трудно, я понимаю. Но, прошу вас, не спешите принимать окончательное решение. То, что у нас сейчас происходит, это меры временные. Так сказать, непродуманные перегибы. Все утрясется и встанет на свои места. В конце концов, Болгария — ваша родина.