Прибывшие остановились перед нами и некоторое время молчали, переводя дыхание. Наконец учитель спросил:

— Что вы здесь делаете?

Я сглотнул, потому что у меня перехватило в горле, потом несмело ответил:

— У цыган праздник, товарищ учитель…

— А вы какое имеете к нему отношение? И почему вы не в школе?

Убедительного аргумента у меня не нашлось, зато Аракси храбро бросилась мне на помощь:

— Потому что день святого Георгия Победоносца, у цыган праздник. Нас пригласили.

— Ага, значит, пригласили. Так, так… Чудесно! А где вы были до этого?

Мы промолчали. Он потрогал наши волосы и показал госпоже Вартанян мокрую ладонь.

— Я запретила тебе купаться в Марице. Да или нет? — строго спросила госпожа Вартанян. Аракси не ответила, мать взволнованно спросила: — Вы знаете, что двое детей утонули? Весь город только об этом и говорит!

Я не понимал, за что они нас ругают. В конце концов, ведь не мы же утонули. Такая же мысль, очевидно, осенила и Митко, учительского сына, потому что он небрежно проронил:

— Но ведь не из нашего же квартала… — однако, был вынужден замолчать под угрожающим взглядом отца.

Господин Вартанян, как всегда мягкий и сговорчивый, видимо, был счастлив, что с его дочерью ничего не случилось. Он погладил ее по голове и миролюбиво сказал:

— Пойдем домой, Аракси…

Моя приятельница вызывающе упрямо топнула ножкой:

— С какой стати? Я хочу остаться на празднике!

Ее мать спокойно подошла к ней, не говоря ни слова, залепила пощечину, повернулась и стала взбираться по склону, ни разу не обернувшись. Аракси, еле сдерживая слезы обиды и унижения, бросила взгляд на отца, как бы прося защитить ее, но, увидев его замешательство, опустила голову и поплелась вслед за матерью. Жак Вартанян снял белую панаму, кивком головы попрощался со всеми и так же покорно последовал за своими женщинами. Минутой позже наверху зацокали копыта, и пролетка скрылась за тополями.

В наступившей тишине учитель Стойчев спросил:

— Где Салли?

Салли — цыганенок из нашего класса, который в сухие месяцы всегда ходил в школу босиком. Он выбрался из толпы, где было скрылся от учителя, и виновато отозвался:

— Вот он я!

— Вижу, что ты. А где твой отец?

Громадный бородатый цыган выступил вперед и вызывающе пророкотал глубоким, хриплым от табака и ракии голосом:

— Я — его отец. Мюмюном кличут. Цыганский барон. Чего надо?

— Хочу с тобой поговорить, Мюмюн.

— Буйрум, раздели с нами трапезу, учитель. Уважь наш праздник, тогда поговорим. И вы, из народной милиции, тоже пожалуйте за наш стол!

Они уселись друг напротив друга в конце длинного дощатого стола и Мюмюн, не отрывая глаз от учителя, протянул ему бутылку с ракией — надо сказать, протянул с некоторым вызовом, как бы испытывая, не побрезгует ли тот приложиться к общей бутылке. Стойчев сделал два больших глотка, вытер ладонью губы, затем — горлышко бутылки и вернул ее. После этого цыганский барон передал бутылку милиционерам — экзамен продолжался. Стражи порядка переглянулись — пить во время службы строго запрещалось. С другой стороны, и отказываться неловко, особенно под прицелом такого количества угрюмых напряженных взглядов. В конце концов, они дружно решили пренебречь запретом, и один за другим приложились к бутылке с мутной жидкостью.

— Благодарствую! — сказал цыган. — Уважили. Слушаю тебя, учитель.

— Почему уже три недели твой сын Салли не ходит в школу?

— Так ведь лето же, учитель, летом цыгане не учатся. Летом цыгане работают. Сейчас наше время.

— Зимой он тоже отсутствует — из-за того, что у него нет обуви.

— Так оно и есть, — подтвердил отец. — Нет денег на обувь.

— Но на ракию деньги есть…

На этот раз Мюмюн ничего не ответил, только развел крупными, как лопаты, руками. Какой смысл объяснять непостижимую для чужаков логику цыганского бытия?

Учитель Стойчев повысил голос, чтобы могли слышать все собравшиеся вокруг люди.

— Товарищи из меньшинства, цыганский пролетариат должен посылать своих детей в школу! Вы, братья и сестры цыгане, должны иметь свою интеллигенцию — врачей, писателей, инженеров…

Его последние слова как-то повисли в безответной тишине. Вдруг заплакал младенец, со стороны реки заржали кони, залаяли собаки. Наконец, хриплым, грубым голосом, заговорила старая цыганка:

— А кто будет вязать корзины, хозяин? Кто будет ковать подковы? Кто — водить медведя? Кто будет гадать?

Один из милиционеров не сдержался и добавил во всеуслышание:

— Кто кур будет красть?

Цыганка спокойно согласилась:

— Ну да, конечно, старшина. Кто кур будет красть?

Ее слова потонули во всеобщем хохоте. Она растерянно оглянулась, прежде чем героически продолжить:

— Один росток — еще не пастбище, сена не накосишь. И садом один цветок тоже не будет. Жизнь, она должна быть пестрой. И разной. Цыгане — они и есть цыгане, пусть другие становятся докторами.

Учитель уныло вздохнул, не в силах что-либо возразить. Потом решил призвать на помощь букву закона.

— Послушайте, в Народной Республике Болгарии образование обязательно для всех. И кто не посылает своего ребенка в школу, будет платить штраф. Точка!

Цыганский барон извлек кожаный кисет из широкого кузнецкого пояса, шлепнул его на стол и развязал бечевку.

— Сколько нужно, учитель?

Стойчев только отчаянно махнул рукой.

Мюмюн продолжил не без желчи:

— И только поэтому ты явился на цыганский праздник с милицией? Это ведь наш большой праздник, брат, Святой Георгий!

— Не поэтому, Мюмюн. Не поэтому мы пришли. И вести у нас нехорошие.

Это сказал старшина. Он достал из плоской планшетки и протянул Мюмюну сложенный вчетверо листок. Барон развернул бумагу, повертел в руках, но, похоже, читать не умел и передал ее учителю.

Стойчев бросил беглый взгляд на текст, удивленно посмотрел на милиционеров, потом на Мюмюна, и я снова заметил, как его кадык подскочил, как поршень, вверх — вниз, когда он смущенно сглотнул.

— Читай, — велел цыган.

Учитель вздохнул и, помолчав, медленно стал читать. Я уже не помню, что было написано в том документе, но это было что-то одиозное, в духе самых холодных и бездушных бюрократических резолюций.

«…Во исполнение решения Пловдивского районного совета за номером… таким-то и таким-то… приказываю цыганский квартал, незаконно построенный близ реки, очистить от людей и разрушить в десятидневный срок. Жители указанного объекта, как и временно пребывающие в районе кочующие цыганские семьи, должны переселиться на постоянное местожительство в Видинскую область, согласно графику, принятому Видинским областным районным советом. За невыполнение распоряжения грозит штраф до 200 левов и наказание в виде принудительных работ сроком на один год.

Заместитель председателя: Даракчиева».

Новость словно громом поразила цыганского барона. Он беспомощно огляделся вокруг себя, остановил взгляд на онемевшем Костасе Пападопулосе из фотоателье «Вечность», словно грек мог разъяснить ему, что происходит. Наконец глухо спросил:

— За что? Что плохого мы вам сделали? Обидели чем? Почему, учитель? Что тут законного, если по закону нам ничего не полагается? Ни дома, ни крыши?

Учитель молчал, не зная, что ответить. Вместо него ответил старшина:

— Приказ, Мюмюн. Здесь будут строить.

— Так, так, значит, строить будут, — потерянно повторил цыган. — И где же этот Видин?

— Далеко, на реке Дунай, — ответил учитель.

— Почему на Дунае можно, а на Марице нельзя? Мы же здешние, отец, фракийцы. Здесь родились, здесь всю жизнь прожили, здесь и помирать думали. Вот этой водой из Марицы нас поили! Почему же сейчас вы нас выгоняете к черту на рога — аж на Дунай?

Учитель Стойчев молчал, не зная, что ему ответить на все эти вопросы. Потом поднял бутылку, сделал несколько больших глотков. Цыган вдруг ударил кулаком по столу, да так ударил, что бутылки с ракией и лимонадом и тарелки с крупными кусками баранины подскочили и зазвенели. Потом прокричал что-то по-цыгански — что-то, прозвучавшее приказом, не терпящее возражений.