— Он, да? Вот и дождался!

— Стой! Ты…

Но он уже рвал ручку двери.

— Все! Теперь тебе ничего не изменить. Пойми, я не против Северцева-депутата, Северцева-отца и любого другого Север-цева. Хочу только, чтобы больше не было такого художника.

— Как бы не так! — Я газанул и резко крутанул руль влево. Фургон подпрыгнул на кочке. Пейзаж в лобовом стекле повернулся на 90 градусов и померк. Когда он вспыхнул вновь, его наискось перечеркивала трещина. С левого боку — хотя это уже был не бок, а крыша фургона, — что-то злобно скрежетало. Кровь норовила залить глаза. Лысый, завалившийся на меня, со стонами пытался вышибить ногой лобовое стекло. Снаружи завизжали тормоза — это Валентиныч увидел, что случилось. Руль и сиденье стали тисками, не дававшими пошевелиться.

Лысый наконец выбил стекло и стал медленно выползать из салона. И пока он отдалялся, какая-то неуемная часть меня на миг — вот безумие! — снова стала жалеть о том, что я навсегда теряю это чудо природы. Когда он шмякнулся на траву, скрежет сбоку стал яростнее — и вдруг в углу моего заваленного на бок мира я увидел нависший над машиной столб, деревянный столб с фарфоровыми изоляторами. От него в разные стороны разлетались искры: это оборвавшийся провод нахлестывал своих еще целых, но натянутых до предела собратьев. «Эй, вы живы?» — раздался сверху голос Валентиныча. Лысый словно услышал команду: превозмогая сопротивление своего полного тела, он отчаянно пополз на голос. Я попытался крикнуть что-то вроде: «Коля, беги!» Только задел локтем гудок на руле, который полностью заглушил все издаваемые мною звуки. Я рванулся вслед за Лысым, но меня удержал ремень. Строптивые, не подчиняющиеся пальцы, казалось, полгода воевали с замком, но в конце концов победили: нейлоновая змея со свистом рванулась вверх. Сплевывая кровь, я принялся выкарабкиваться. Стеклянная крошка впивалась в руки, но я этого почти не чувствовал. Мне уже удалось почти полностью выползти из кабины, когда раздался крик. Отчаянный, неистовый, страшный, но главное — лишенный какой бы то ни было рассудочности. Он походил на полуживотный вой — такой издают в мучительном сне, из которого никак не вырваться. Я что было сил рванулся вверх — и увидел их. Лысый стоял на коленях на краю кювета, а Валентиныч склонился над ним. Я не понял, кто из них кричал, да и не время было разбираться: последний, превосходящий все человеческие и нечеловеческие возможности бросок… И тут сзади оглушительно хлопнуло, а меня окатило горячей волной. Столб, вместе с проводами и снопом искр рушащийся прямо на них, — последнее, что я увидел перед провалом в нич…

…то тут не намекает на жизнь. Ни дивана, ни тахты, ни даже табуретки. Один нескончаемый дощатый помост, на котором я уже провел ночь. И, кажется, еще проведу. Видишь, что ты наделал?

— А что я? Это столб наделал. Кто ж знал, что он такой хлипкий…

— Хлипкий — не хлипкий, а садануло крепко. Триста восемьдесят вольт — или сколько там бывает у таких линий? Обычно такое убивает. А я вот как-то… Пришел в себя, когда вокруг уже была куча народу. Сперва с перепугу шарахался ото всех: не понял, что вдруг стал человеком.

— Человеком — может, быть! Но мною-то ты точно не стал! Зачем имя присвоил?

— Не присваивал я. Само как-то… Я еще не понимал, как дышать, а они — уже с расспросами-допросами. Твое имя просто первым в голову пришло. Ну, мое, согласись, в тех обстоятельствах было бы самым неудачным вариантом. Потом уже додумался добавить, что документы сгорели. Эти теперь тут напускают на себя инквизиторский вид. Что, такое страшное преступление?

— Нет, наверное… Я вообще не про то. Ты сразу его назвал, потому что знал уже?..

— Нет, нет, что ты! Я под брезент не заглядывал! Ведь до последнего скакал по всем этим лестницам, комнатам, дворам! Надеялся: не твои ботинки! Видишь, что натворила твоя правильность? Игрался в науку, сделал меня кроликом, но при этом — при этом тебе еще хотелось оставаться хорошеньким. Я желал гораздо меньшего — всего лишь, чтобы этот человек хоть на миг испугался себя, как я всю жизнь боялся себя… Не дергайся там, с ним все в порядке. С такими всегда все в порядке. Он в уме, в сознании и, кажется, скоро вернется к своим фондам, комитетам, а может, и холстам. Все это время, как оказалось, сидел в Озерном, у своих вновь обретенных родственничков… А у следователя глядел на меня со странным выражением: испуг, смешанный с состраданием. И все порывался выбежать. Но я на него больше не в обиде. Знаешь, под тем столбом, за миг до того, как я лишился всех своих гадко-волшебных свойств, у меня сбылась самая древняя мечта. Впервые человек вспомнил… меня. Именно меня, я знаю: он вдруг взвыл, как тот самый Слава из нашего двора! И в Озерном я ждал, что он хоть что-нибудь спросит, но он не решился. Может, так и не поверил до конца. Честно говоря, я и сам уже несколько дней с упованием хватаюсь за живучую мыслишку о том, что ничего не было. Вообще ничего! Я всегда жил как все, а нынче просто умом помутнел и взялся за опасные забавы с чужим именем. Вот представь: все это кто-то мне внушил — нарочно или исподволь? А хотя бы тот парень, что якобы меня, полумертвого, от машины оттаскивал, — уж больно хитро он потом посматривал! Как идея?

— Как песок на простыне. Спать можно, но всегда что-то будет мешать.

— Знаю. Картины, да? Угу. Две наши близняшки-идиллии. Так и стоят там, в квартире. Правда ведь — беглому, поверхностному взгляду не различить? Только бдительная обстоятельность заметит. Истукан виден изо всех окон двора в Озерном — и из моих, и из его, так что я даже не думал. И притулил-то его, нашего безрукого большевичка, с самого краю, к дальней кромке поля — а он сразу заметил. Зоркий художник, дальновидный политик! И везучий халявщик, которому опять лучше всех. Тут удивляются моему равнодушию. Не знают, что мне, как тому государю Ивану Антоновичу, не привыкать к заточению. Да и выйти теперь не лучше, чем остаться. Здесь — всего лишь жесткие доски, а там… там новая, нежданная жизнь. Оплаченная по особому тарифу. В ней едва ли еще возьму карандаш.

— Ну почему же едва ли?

— Потому что надо бежать.

— От кого? Люди тебе больше не опасны…

— Ты знаешь, от кого, Федя. Думаешь, моя тень скакала все эти дни по земле и воде только потому, что я хотел кого-то найти? Я не просто искал, я… спасался. И спасаюсь до сих пор, и не могу спастись. Потому что ты — везде! В окнах, на экранах, в щели, которую делает эта хитрая дверь КПЗ… Все эти дни я вижу твое лицо, слышу твой голос. Ты обрушиваешься в сознание на полуслове — и я то заново проживаю нашу недолгую жизнь бок о бок, то представляю твою собственную… Ты въелся в меня сильнее, чем я въедался в других — словно это ты, а не я, был излучателем. Теперь я и вправду та самая крыса с электродами в мозгу. Прости, прости меня, наконец! Ослабь силу тока! Выйди из головы!

Олег Азарьев

ЗАБЫТЫЙ ИДОЛ

Костя заглушил подвесной мотор. Сразу стали слышны плеск и журчанье воды вдоль деревянных, смоленых снаружи и крашеных изнутри бортов. Старая рыбачья лодка еще несколько томительно-тягучих секунд скользила по мелководью к близкому берегу, затем выползла носом на плоскую отмель, увязая килем в мокром сером песке, резко встала и слегка накренилась на левую сторону.