Все эти дни я, конечно, пытался дозвониться до Валентиныча, но его телефон неизменно был выключен. Поначалу я не слишком тревожился: все-таки и занятой государственник, и творец-хандрец в одном флаконе. Но где-то в следующую среду девушки из регистратуры вручили мне конверт, который им передала какая-то грустная женщина. В конверте оказалась записка от Лены: она сообщала, что с Колей неладное. Он перестал общаться и с ней, и с сыном, и вообще с кем бы то ни было. Бросил дачу, съехал на квартиру, где уже несколько лет не бывал, и никого к себе не впускает. И поскольку я, в свою очередь, был флаконом, в котором смешались статус друга и медицинский диплом, кому как не мне было возглавить штурм этого внезапно возведенного бастиона.

Одной рукой я комкал записку в кармане куртки, а другой без устали жал на кнопку звонка. Наконец на его клекот из квартиры откликнулся голос. Вроде как Валентиныча. К двери что-то прошаркало.

— Ты, что ли?

— Я, конечно! Тут все уже…

— Уходи.

— Коль, ты хоть…

— Уходи, говорю. Не поможешь.

И все. И ни звука больше. И только белая лампа гудела над лестничной клеткой. Как я ни мучил звонок, никто уже не откликался. Мне стало страшно. Я уже не имел права отступаться. Ведь, скорее всего, беда была накликана мною. И, отложив пока свои опыты, я стал приходить день за днем: регулярность процедур — основа терапевтического успеха. Тем более что я наращивал натиск. И где-то в воскресенье довел его до предела: сперва трезвонил в дверь, потом стал колотить в нее кулаками, кричать и грозиться выбить. С верхних перил свесились темные, безликие головы любопытствующих. Наконец из-за двери раздался тихий голос. Не от страшных секретов тихий, а от жуткой, невыразимой усталости. Я заявил голосу, что принес срочную новость, которая изменит его взгляд на вещи. Я действительно уже давно решил ему все рассказать и все выяснить — только подбирал последние, самые деликатные эпитеты. Дверь распахнулась. На меня глядели два налитых кровью глаза. Тихий голос произнес: «Ну, заходи». И вокруг сомкнулась такая плотная темнота, что мне показалось, будто я потерял сознание. Вероятно, все шторы в квартире были наглухо задернуты, и ни одна лампочка не горела. Темнота пахла густым перегаром. Судя по тому, что мои колени уткнулись во что-то мягкое — скорее всего, диван или тахта, — я досеменил до комнаты. Темнота молчала — и молчала долго. Я все сидел, боясь неловким движением или случайным словом спровоцировать нехорошее. Как говорить с абсолютным мраком? Было непонятно, ни в каком состоянии Валентиныч, ни где он. Может, остался в прихожей — и спит на полу…

— Ты меня вообще-то хорошо знаешь? — прогремев совсем рядом, голос заставил меня вздрогнуть. Оказалось, Валентиныч тоже сидел на диване.

— Ну, более или менее…

— Не более и не менее! А просто ни фига! Поэтому ты и стал мне другом. Друг — это человек, который согласен хоть что-нибудь о тебе не знать.

Я решился.

— Коль, на самом деле я кое-что все-таки…

— А ты вот помолчи все-таки немного, о’кей? — гаркнул Валентиныч, почти что сбросив меня на пол волной перегара. — У тебя была возможность узнать кое-что, но ты сказал, что я дуркую!

— Коль…

— Что — «Коль»? Опять про Озерный, да?! О’кей, я из Озерного — радуйся! Что дальше? Озерный он раскопал, археолог! Ты хоть знаешь, что это за парень был у них на фотке? Ты знаешь, кем я там был? А никем! Меня вообще не существовало!

Руки свело судорогой. Конечно, события готовили меня к тому, что я услышал. Но это не мешало страху смыкать кандалы. Мозг стал телевизором, потерявшим сигнал спутника: привычная, домашняя картина мира распадалась на отдельные цветные квадратики, уступая место хаосу. А Валентиныч продолжал — и с каждым словом голос его отвердевал, как с каждой минутой отвердевает бетон.

— Это была какая-то гадость. Понятия не имею, что. Наркота, а может, и еще гаже… Не знаю, как долго длилось. Однажды я очнулся и понял, что не помню, кто я, где и зачем. Вот так! Вообще ничегошеньки не помню! Сижу в какой-то комнате с желтыми занавесками, вокруг — люди… Но кто они, чего хотят?! А в голове — точно голос чей-то. И все твердит: Коля Севернее, художник. Будто кто-то рассказывает мне мою жизнь. Художник! Я — ха-ха! — потом не то что рисовать — карандаш правильно держать не мог! Всему пришлось заново учиться! Ну, или не совсем заново: есть ведь теория, что познание — это на самом деле вспоминание, так? В общем, я больше не хочу туда возвращаться, но тот человек, тот, другой я… Он откуда-то все равно прорывается. И я боюсь. Эти странные работы…

Диван тряхнуло — это Валентиныч вскочил.

— Ну как, доктор, такое ты вылечишь?!

И он тут же зашелся в истерическом смехе. А потом ухватил меня за руку и потащил в прихожую. Парализованный шоком, я даже не сопротивлялся.

— Все, ты удовлетворил свое любопытство! Теперь уходи!

— Коль, подожди! Мне нужно…

— Ничего тебе не нужно! Все, я говорю! Иди! — И он захлопнул за мной дверь комнаты..

Уйти я, разумеется, не мог. Надо было только собраться с мыслями — и выложить ему все. Я нащупал выключатель. И, оглядывая освещенное тусклой лампой помещение, вдруг увидел картину — ту самую. Она стояла у стены, ничем не прикрытая. Да, точная копия, не придраться. И поле, и лес, и небо такое же, по-осеннему просторное… И тут в правой части панорамы, у дальней кромки поля, я заметил это. Сперва казалось, что глаза просто обманывают: долгое сидение в темноте, волнение, усталость… Но они не обманывали. Это было там.

— Ах ты су…

…ка! Что здесь делаешь?

— Да он не соображает ни фига! Харэ его месить!

Слизываю с губ теплую кровь. Затылок гудит: успел испытать на прочность стену дома. На ней — ни единого окна: мы стоим с торца. Точнее, стоят они, я удерживаюсь в вертикальном положении двумя парами рук.

— Что — харэ? Он молчит, паскуда!..

Получаю еще один удар по лицу.

— Так, кому говорю?! Закончил! Молчит — и пусть молчит пока. Мы еще не знаем, нужен он нам или нет.

Хватка с обеих сторон ослабевает, и я валюсь наземь. Сознания не теряю, но все вокруг — как за запотевшим стеклом. Внезапно людей становится больше. Меня подхватывают под руки и куда-то волокут. По дороге я, кажется, теряю ботинок. Скорбное путешествие заканчивается на заднем сиденье какой-то машины, где я, судя по всему, все-таки вырубаюсь. Потому что когда мир снова обретает яркие тона, я уже полулежу в кресле светлой комнаты. И откуда-то издалека доносится до меня голос: «…и врач вас посмотрит, да я и так вижу: ничего страшного!» Поднимаю голову — и узнаю того самого следователя. Все на том же крутящемся кресле.

— Вот видите, как нехорошо бегать. Все равно вернулись — де еще и с намятыми боками. Перестарались местные коллеги, нуда вы и сами виноваты: так неслись, что им и выхода другого не оставалось. Хотя они и его не сразу признали. Но теперь-то вы нам все сами расскажете, верно? И что там у вас на дороге было, и зачем сейчас за ним бежали. Расскажете! Тем более что оснований запереть вас в камеру у нас предостаточно. Хотите в камеру? И так вижу: не хотите.

И следователь улыбается. Следователь в приподнятом настроении. Следователь ухватил фортуну за причинное место. Следователя вот-вот разорвет от переизбытка гормонов счастья.

— Теперь-то понимаете, что мы специально не стали тогда за вами гнаться. Решили посмотреть, куда вы нас приведете. Вот вы и привели. И отпираться теперь — себе же делать хуже…

Он еще лопочет что-то наставительное, но голос его затихает, точно кто-то невидимый крутит регулятор звука — то ли у него на спине, то ли на затылке, то ли вообще управляет следователем с пульта. А во мне все громче звучит мой собственный, внутренний голос, сперва нашептывая, а потом криком крича то, что так не хочется слышать: «Теперь знаешь!» И это правда. Теперь знаю…

Дверь распахивается — и влетает она. Это, видимо, ее образ — верхом на ветре. От неожиданности следователь привстает.