В эти тревожные дни Мартынов и Джунковский встречались каждый день. В первые дни после приезда в Баку Джунковский приезжал в градоначальство к полдню, торжественному часу развода караула. Но с каждым днем час его приезда передвигался все ближе к утру. Сегодня он приехал неслыханно рано — в восемь часов утра, и Мартынов увидел в руках его ту же прокламацию, что уже лежала у него на столе.

Мартынов встал навстречу Джунковскому. Но свитский генерал, всегда подчеркнуто вежливый, на этот раз даже не ответил на приветствие и, размахивая прокламацией, подошел к нему.

— Вы читали этот манифест? Они здесь требуют, чтобы я вас отдал под суд, а? Вот… — Он тыкал пальцем в прокламацию. — Они так и пишут… Вот…

«Так уймите же ваших чересчур усердствующих полицейских, предайте суду Мартынова за целый ряд насилий и незаконных действий».

— Что ж, может, ваше высокопревосходительство, послушаете забастовщиков — и правда отдадите меня под суд? — багровея, ответил Мартынов. Он намекал на тот неприятный разговор, который был у него с Джунковским, указавшим на ряд незаконных действий Мартынова.

— Э-э-э, Петр Иванович, я вижу, вы намерены обидеться. Я уважаю в вас одного из преданных особе монарха истинно русских людей, но лекс дура лекс, — округляя глаза и поднимая палец вверх, сказал он.

— Всех перепороть, вот им и весь лекс! — проворчал Мартынов, приблизительно понимавший, что в латинском изречении говорится о законе.

— Меня поражает в этом документе, — говорил Джунковский, игнорируя восклицание Мартынова, — предельная самоуверенность этих людей. Не то чтобы в своем праве судить нас… Убийцы из «Народной воли» тоже судили и приговорили к смерти страстотерпца и великомученика в бозе погибшего императора Александра Второго. На то они есть изверги и фанатики. Так что эта самоуверенность нам уже знакома. Но тут другое. Они ведь в этой бумажонке мне, как представителю власти, предлагают отдать вас под суд… Конечно, это демагогический прием, и они сами понимают, что я вас под суд никогда не отдам, — торопливо добавил он, заметив, что Мартынов дернул головой при вторичном упоминании о суде. — Но я хочу привлечь ваше внимание, Петр Иванович, к тому, что, обращаясь к рабочим с возмутительным воззванием, они хотят, так сказать, пробудить в них представление о какой-то своей особенной законности. Улавливаете?

Мартынов ничего не ответил. Рассуждения Джунковского он считал настолько излишними и досужими, что даже не желал в них вслушиваться. Сегодняшняя прокламация являлась распространенным ответом Джунковскому на то его объявление, в котором он призывал массу забастовщиков освободиться от влияния руководителей забастовки.

«Нам говорят, что каждый рабочий, недовольный условиями заключенного им договора, может свободно оставить предприятие. Ложь! — говорилось в этой прокламации. — Ведь за это именно и преследуются рабочие, именно за мирную забастовку их тысячами арестовывают, выселяют, судят, избивают! Пишут: «Труд на промыслах, как и вообще промышленный труд, не имеет принудительного характера». Но, спрашивается, кто гонит насильно рабочих на работу, кто арестовывает мастеровых и принудительно приставляет их к станкам, кто под угрозой полицейской расправы держит рабочих днем и ночью на электрических станциях? Кто устроил бойню на промыслах Рыльского, кто освободил виновников избиения и предал суду невинно пострадавших рабочих? Не полиция ли? Наконец, кто нанимает разбойников-кочи, которые с оружием в руках гонят на промыслы забитых мусульманских рабочих? Кто устраивает побои мирных забастовщиков?»

Так спрашивала, требовала ответа прокламация. И чем заниматься досужими умствованиями, Джунковскому лучше было бы задуматься над заключительной частью прокламации:

«Товарищи рабочие! Объявляя забастовку, вы наперед знали, что на вас обрушится вся сила полицейской власти, но вы не побоялись этого. Вы знали, что вас арестуют, вышлют, предадут суду, но все решились на борьбу. Вы предвидели, что вас выгонят из квартир, закроют лавки, в которых вы находили кредит, что против вас заработают полицейские кулаки, казацкие нагайки, но ваши ряды не дрогнули и дружно, солидарно выступили против тунеядцев.

Приезд Джунковского, его первые распоряжения еще раз подтверждают вам, что рабочим нечего ждать от полицейской власти, что она в борьбе труда с капиталом стоит всегда на стороне эксплуататоров. Продолжайте, товарищи, начатое дело! Пусть убедятся джунковские и мартыновы, что бакинский пролетариат не на шутку объявил борьбу хозяевам. Укрепляйте забастовку, разоблачайте на собраниях Джунковского. Помните, что мы добьемся удовлетворения своих требований лишь силой солидарной борьбы. Сомкните свои ряды, и победа останется за вами. Продолжайте забастовку.

Да здравствует стачка!

Забастовочный комитет».

Своим носом ищейки Мартынов в этих сдержанных, по твердых словах улавливал угрозу каких-то действий, — и право, Джунковскому, вместо того чтобы философствовать, лучше было бы подумать, во что может вылиться выступление представителя петербургских рабочих, которое, по доносам, имевшимся у Мартынова, предполагалось сегодня в Биби-Эйбате.

Уже с вечера Мартынов отдал соответствующие распоряжения, и все наличные военные силы и полиция были двинуты в Биби-Эйбат.

В это время в противоположной стороне города — в Сабунчах, Балаханах и Сураханах — еще в девять часов утра было тихо и пустынно. По митинг должен был произойти совсем не в Биби-Эйбате, а именно в этой части города, возле больницы. К девяти часам утра люди незаметно скапливались в оврагах, ложбинах и котлованах, которых так много было в этой части города…

Аскер с утра капризничал, не хотел принимать лекарство, и Люда, чтобы развлечь ребенка, услышав шум голосов, распахнула окно. Вся эта обычно пустынная местность между больницей и строениями, возле которых в первые дни забастовки произошло столкновение казаков с женщинами, была сейчас покрыта людьми. Эта масса людей шумела, передвигалась — в картузах, тюбетейках, тюрбанах, белых войлочных шляпах и черных барашковых шапках.

— Вон сколько их, смотри, — приговаривала Люда, обращаясь к Аскеру, сразу затихшему.

Вдруг Люда смолкла. До нее донесся звонкий и мужественный голос, и внимание всех людей направилось в ту сторону, откуда он слышался. Люде странно знаком был этот голос, точно она слышала его во сне. Но как Люда ни перегибалась через подоконник, она за выступом большого здания не могла увидеть того, кто говорил, но с изумлением и волнением узнавала этот голос: только Константину мог он принадлежать. А слова речи то слышались очень глухо, то вдруг, словно на мгновение открывали дверь, голос раздавался громко и так раздельно, точно Константин говорил здесь, в комнате…

— Как смелые пловцы… не страшась разъяренных волн… на худых своих челнах… И кинули вызов…

Тут дверь будто внезапно захлопнулась, и Люда уже ничего не могла дальше разобрать, хотя голос все звучал. Вот он что-то сказал — и вся масса людей; которую видела перед собой Людмила, заволновалась, приветственно загудела, лица заулыбались, тысячи глаз засверкали. Люда видела, что все это направлено к человеку, которого ей так хотелось сейчас увидеть. Не спуская с рук Аскера, она выбежала из комнаты.

Рядом с больницей было низенькое, приземистое здание компрессорной станции, бездействующей с начала забастовки. Это здание, стоявшее на горе, господствовало над местностью, представляя сейчас собою трибуну, с которой посланец пролетарского Петербурга говорил с рабочими Баку. Константину никогда еще не приходилось выступать в такой обширной и необычайной аудитории, какой была эта запруженная народом долина. Но и такого восторга, такого вдохновения, какое испытывал он сейчас, ему тоже не приходилось переживать.

Константин еще сам не знал себя, не знал своих богатырских сил и всего того, что ему предстоит совершить. Но он видел, с какой жадностью люди, собравшиеся здесь, слушают его, — изголодавшиеся, изнуренные, истомившиеся в борьбе. И любовь и преданность их придавали его голосу силу — слова ложились в лад, в ритм, как бы выражавший биение его сердца. А когда он рассказал о питерских рабочих, о подмоге из Петербурга, о том, как эти горячие, кровные копейки собирались на дворе Путиловского завода, как конная жандармерия налетела на митинг, встреченная огненным призывом: «На баррикады!» — сразу ответный гул прошел по всей многотысячной массе собравшихся. Константину подумалось, что отдаленные тысячеверстным пространством люди — там, в Петербурге, и здесь, в Баку, — слитны и живут одной жизнью. При этой внезапной мысли его словно волной подняло вверх. С восторгом рисовал он людям величественные очертания революции, которая должна наступить в ближайшем будущем.