Уполномоченная Анною Ивановной, я, конечно, была очень рада высказать Якобию то, что давно накопилось у меня против него на сердце. Он сначала старался отделаться шутками, но потом сильно призадумался, когда я ему объявила решительное желание Анны Ивановны, чтобы он оставил ее дом. Наконец я потребовала, чтобы он мне возвратил очки Ивана Александровича, которые тот очень любил, а он имел дерзость носить их на глазах у всех нас. Очки эти, не меняя даже стекол, Иван Александрович носил до самой глубокой старости. (На другой день за мною прислала опять Вадковская и радовалась, что я отделала Якобия.)

Анна Ивановна, между тем, все продолжала, несмотря ни на что, удерживать меня и долго еще, кажется, питала надежду поставить на своем («Как бабушка ездила молить святого о препятствиях» — заметка на полях рукописи). В то время, когда я заперлась в своей комнате и не выходила, пока она не разрешила отослать чемодан с вещами Ивану Александровичу, она присылала ко мне одну из своих барышень сказать, что если бы я осталась при ней, то она решила купить для меня дом, для убранства которого она уже многое приготовила, и что я тогда буду жить у себя. Но я отвечала, что если государю не угодно будет разрешить мне ехать в Сибирь, то я ни за что не останусь в России и возвращусь во Францию. Теперь, когда разрешение уже получено, она все еще старалась удержать меня, и как ни странно покажется, но я замечала, что она даже говорила с Тургеневым, секретарем князя Голицына, который также часто бывал у нее, чтобы задержать меня. (Я заметила, что между ними какие-то заговоры против меня.)

Князь Голицын в это время куда-то собирался. Я так испугалась, чтобы меня не задержали под каким-нибудь предлогом во время его отсутствия, что поехала к князю Голицыну и, несмотря на то, что мне объявили, что князь не принимает, взошла к нему. Он, впрочем, был очень любезен и обещал на мою просьбу сделать распоряжение, уезжая, чтобы бумаги, какие будут для меня, не задерживали. Действительно, спустя семь дней Шульгин, который также часто бывал у Анны Ивановны, передал мне, что на другой день просит меня приехать к нему в канцелярию, где не замедлили мне выдать все бумаги, которые я ждала с таким нетерпением, а наконец сам Шульгин вынес мне 3 тысячи рублей, все сторублевыми ассигнациями, и, подавая вместе с тем какую-то бумагу, просил меня подписать ее. Бумага вся была покрыта цифрами. Я с удивлением спросила Шульгина, что это за бумага. Он отвечал, что это номера тех сторублевых ассигнаций, которые я получаю на дорогу от государя Николая Павловича, и прибавил, улыбаясь, что государь, вероятно, не доверяет им, т. е. полиции. Уходя, я вынула 25 рублей, чтобы дать чиновнику, который переводил мне бумаги, и не знала, как предложить ему, так как он был увешан весь орденами, но он принял и очень благодарил меня. (Когда я в первый раз пришла в канцелярию Шульгина, я начала тем, что положила 25 руб. асс. Одни молодой человек, впрочем, очень порядочной наружности, сказал мне, что они не имеют сдачи. Я просила взять все 25 рублей и очень удивилась, что все чиновники остались довольны.)

Возвратясь домой, я была в таком восторге, сознавая, что ничто более не могло удержать меня, что, забыв совершенно, что Анна Ивановна не разделяет со мною этого восторга, вбежала к ней в комнату и разложила перед ней на столе все бумаги мои и деньги. Она сделала неприятное движение и, как всегда бывало с нею, когда что-нибудь не нравилось ей, откинулась назад в своих креслах. Но я не помнила себя от радости и побежала к себе приготовлять все к отъезду.

Я забыла рассказать, что, уезжая из Петербурга, когда Иван Александрович был отправлен в Сибирь, я ездила к графине Лаваль, чтобы повидать француза m-r Вошэ, который жил у нее в доме и провожал в Сибирь дочь ее, княгиню Трубецкую, жену декабриста, полковника князя С. П. Трубецкого. В то время Вошэ только что возвратился из своего дальнего путешествия и собирался снова в дорогу, так как ему было приказано оставить Россию. От Вошэ я достала маршрут, и он успел мне рассказать, что, когда он возвращался из Иркутска, где он оставил княгиню Трубецкую, то при въезде в Петербург его попросили на гауптвахту, где продержали четверо суток, бумаги его были отобраны, и сам государь подчеркнул все заметки, сделанные Вошэ о Сибири, и после этого объявили ему, что он более не может оставаться в России. (Это был благодарный и честный молодой человек.)[63].

Когда я уезжала, к Анне Ивановне собралось множество народу, все старались рассеять и развлечь ее. Нелегко мне было оставить ребенка. Бедная девочка моя как будто предчувствовала, что я покидаю ее: когда я стала с нею прощаться, она обвила меня ручонками и так вцепилась, что насилу могли оттащить ее, но везти ее с собою было немыслимо. Потом я встала на колени перед Анной Ивановной и просила благословить меня и сына ее, но она объявила, что эта сцена ее слишком расстраивает. Впрочем, погодя немного, позвала и просила передать сыну, что когда она продаст симбирское имение, то положит капитал на мое имя. (Потом из Нерчинска я несколько раз писала от имени твоего отца и просила ее не забыть его.) Но имение было продано, другие также, и она ничего не сделала ни для сына, ни для меня, его жены.

Меня посадили почти полумертвую в экипаж. В это время кончился спектакль, а театр был в двух шагах от дома. Тогда французы, выходившие из театра, остановили мой экипаж и, прощаясь со мною, провожали благословениями. Я отправилась в Сибирь, немного успокоенная напутствиями и пожеланиями моих соотечественников, французов.

Было одиннадцать часов ночи, когда я оставила Москву 23 декабря 1827 года.

Тяготы путешествия. В восемнадцать дней до Иркутска. Жестокие морозы. Дорожные приключения. Русская красавица. Встреча с декабристом Корниловичем. Сибирское радушие. Приезд в Иркутск

По мере того как я удалялась от Москвы, мне становилось все грустнее и грустнее. В эту минуту чувство матери заглушало все другие, и слезы душили меня при мысли о ребенке, которого я покидала. Меня провожали два человека, выбранные мною еще заранее из многочисленной дворни Анны Ивановны. Один из них был тот Степан, который сопровождал меня всюду, и которого я очень любила, тем более, что он служил мне переводчиком. Другой — Андрей, которого мне почти насильно навязали. Несмотря на то, что этот Андрей старался мне угодить всем и прислуживал с большой предупредительностью, я ему не доверяла, но принуждена была, однако ж, взять его с собою, так как третий — Михаила, который сначала было согласился сопровождать меня, потом отказался, а Андрей сам предлагал услуги свои, и кормилица девочки моей за него очень ходатайствовала[64].

Подорожную, за которую я заплатила 400 рублей 80 коп. (конечно, ассигнации), выдали мне в Москве только до Иркутска, так что мне не было известно, куда далее я должна буду ехать, и только в Иркутске узнала я, что именно — в Читу.

До Казани добралась я с трудом, потому что, не имея понятия о зимних дорогах, не умела выбрать экипажа, а купленный мною в Москве оказался слишком тяжел. В Казани, на мое счастье, были две тетки Ивана Александровича, у которых я и остановилась. Они приняли во мне большое участие и помогли запастись теплым платьем на дорогу, а также выменять мой тяжелый возок на две купеческих повозки, крытые рогожами. Эти экипажи были так легки и так прочны, что нисколько нас не задерживали, лошади точно летели. Правда, что и дороги были бесподобные. Наконец моей быстрой езде много способствовал бланк, выданный Давыдовым, начальником всех сибирских почт, по просьбе одной из почтенных тетушек Анненкова в Казани.

Из этого города выехала я 4 января 1828 г., в 12 часов ночи, и были в Перми 6-го. Везде, где я ни появлялась, все изумлялись, с какою быстротою я ехала. Мне самой непонятно теперь, как могла я выносить такую быструю езду, при таком ужасном холоде, какой был в ту зиму. Из Москвы до Иркутска я доехала в 18 дней и потом узнала, что так ездят только фельдъегеря. Зато однажды меня едва не убили лошади, а в другой раз я чуть-чуть не отморозила себе все лицо, и если бы на станции не помогла мне дочь смотрителя, то я, наверное, не была бы в состоянии продолжать путь. Эта девушка не дала мне взойти в комнату, вытолкнула на улицу, потом побежала, принесла снегу в тарелке и заставила тереть лицо. Тут я только догадалась, в чем дело. В этот день было 37° мороза, люди тоже оттирали себе лица и конечности, и мы мчались снова.