Выехала я из Иркутска 29 февраля 1828 года, довольно поздно вечером, чтобы на рассвете переехать через Байкал. Наквасины выехали далеко за город проводить меня. Губернатор заранее предупредил, что перед отъездом вещи мои все будут осматривать, и когда узнал, что со мною есть ружье, то советовал его запрятать подальше. Но, главное, со мною было довольно много денег (2 тыс. руб.), о которых я, понятно, молчала. Тогда мне пришло в голову зашить деньги в черную тафту и спрятать в волосы, чему весьма способствовали тогдашние прически. Часы и цепочку я положила за образа так, что когда явились три чиновника, все в крестах, осматривать мои вещи, то они ничего не нашли.
К Байкалу подъезжают по берегу реки Ангары. Эта замечательная река по своему необыкновенно быстрому течению, вследствие чего она зимой не замерзает, по крайней мере до января месяца. Около Иркутска Ангара очень широка, но в том месте, где она вытекает из Байкала, она течет очень узко, между двух крутых берегов. Все это было для меня так ново, так необыкновенно, что я забывала совершенно все неудобства зимнего путешествия и с нетерпением ожидала увидеть Байкал, это святое море, которое наконец открылось перед нами, представляя необыкновенно величественную картину, несмотря на то, что все было покрыто льдом и снегами. Признаюсь, что я с не совсем покойным чувством ожидала переезда через грозное озеро, так как мне объяснили, что на льду образуются часто трещины, очень широкие, и хотя лошади приучены их перескакивать и ямщики запасаются досками, из которых устраивают что-то вроде мостика через трещину, но все-таки переезды эти сопряжены с большой опасностью. На мое счастье мы не встретили ни одной трещины и переехали Байкал с невероятною быстротою и остановились отдохнуть в Посольске, где находится монастырь.
В Верхнеудинске меня задержали, несмотря на то, что я привезла письмо к казачьему атаману от Цейдлера. Но утром проехал генерал-губернатор иркутский Лавинский и забрал всех лошадей, так что мне пришлось прождать весь день, что меня очень огорчило. (Я остановилась у купцов и весь день проплакала. Меня угощали, я ничего не принимала. Они были так дики, что вывели заключение, что я пьяна и рассказывали об этом Н. Д. Фонвизиной.) Тут я провела несколько очень приятных часов в семействе Александра Николаевича Муравьева, который был сослан на службу в Сибирь, а впоследствии, в начале 1860 годов, был губернатором в Нижнем Новгороде[71].
От Верхнеудинска до Читы 700 верст. Я с трудом подвигалась даже в своих легких повозках, так как снегу было очень мало, и мы ехали буквально по мерзлой земле. В Восточной Сибири никогда не бывает глубоких снегов, тогда как в Западной, напротив, выпадает очень много снегу. На всем протяжении от Верхнеудинска до Читы, в то время, как я ехала, почти не было никакого населения. Я встретила только три деревни, остальные станции состояли из бурятских юрт и станционного дома. Бурят вообще я встречала очень много по дороге: они или перекочевывали с их многочисленными табунами, состоящими из коров, лошадей и преимущественно баранов, которыми они и питаются, или, раскинув свои юрты, отдыхали. Из этих юрт постоянно показывались совершенно голые ребятишки, несмотря на сильнейший мороз; нередко показывались с куском бараньего сала в руках, который они с наслаждением сосали. Я с любопытством смотрела на этих дикарей самого кроткого, миролюбивого нрава. Местами, где по дороге не было совершенно снегу и лошади не в силах были стащить экипажи мои, нагруженные множеством разных вещей, буряты являлись нам на помощь с их лошадьми и ничего не хотели брать за оказанные услуги. Если их ребятишки были совершенно голые, то женщины по костюму нисколько не отличались от мужчин: они все носили платье одного покроя, сшитое из овчин, и только волосы у женщин были заплетены в мелкие косички, украшенные кораллами, называемыми ими моржанами.
Когда мы подъехали к Яблоновому хребту, была совершенная ночь, и ямщики отказались продолжать путь. Но верное мое средство — «на водку» — помогло и здесь. Мы тронулись, но с большим трудом стали подыматься в гору, которая была страшной высоты. Далее мне объявили, что на полозьях ехать невозможно, и я вынуждена была остановиться, чтоб поставить экипажи мои на колеса.
В то время как я взошла на станцию, в комнате было совершенно темно, так что трудно было различить что-нибудь, но мне показалось, что тут кто-то был до меня и при моем появлении исчез за перегородку, затворив дверь и задвинув задвижку. Это меня так напугало, что я не могла заснуть, приказала Андрею достать свечи, которые были с нами, и просидела всю ночь на лавочке, прислонившись к стене. Когда начало светать, я позвала Андрея и велела подать чай. Тогда из-за перегородки вышел ко мне молодой человек, наружность которого и костюм поразили меня. Высокого роста, стройный, очень красивый, он мне вежливо и чрезвычайно ловко поклонился, хотя совсем не по-европейски. Лицо его, хотя совершенно азиатское, выражало очень много кротости, одет он был очень изящно И чрезвычайно богато: на нем был халат азиатского покроя из голубой камфы, затканный шелком с серебром и обшитый бобровым мехом. Голова была обрита кругом, и коса, как носят китайцы. В руках бурятская шапка, тоже обшитая великолепным бобром. Это был тайша, бурятский князь, начальник этих инородцев.
Я предложила ему выпить со мною чаю, и он с видимым удовольствием принял мое предложение, но едва докончил чашку, как вышел из комнаты поспешно, даже не поклонившись мне. В окно я видела, как ему подали повозку с тройкою самых бойких и необыкновенно красивых лошадей. Он только успел сесть, как лошади помчались с быстротой молнии. Не прошло и получаса, как он уже вернулся с толмачом своим (переводчиком), через которого расспрашивал меня, кто я такая, куда еду, зачем, и когда человек мой удовлетворил его любопытство и сказал, что я еду к Анненкову, который в Читинском остроге, он был крайне удивлен, очень задумался, потом просил передать, что глубоко уважает меня и желает мне всех благ. Мы расстались. Я села в одну из повозок, а другую, так как она еще не была готова, оставила с казаком и кухаркой, которую везла из Иркутска.
До Читы оставалась только одна станция, и сердце во мне все сильнее и сильнее билось, по мере того как я приближалась к цели моего путешествия.
Приезд в Читу. Знакомство с А. Г. Муравьевой. Первое разочарование. Благородство Лепарского. Подписка жен декабристов. В ожидании встречи. Грубость караульного. Радость первого свидания
(Наконец, показалась Чита.) Чита стоит на горе, так что я увидела ее издалека, к тому же бурят, который вез меня, показал мне пальцем, как только Чита открылась нашим глазам. Это сметливые люди: они уже успели приглядеться к нашим дамам, которые туда ехали одна за другою. Чита ныне (1861) уездный город. Тогда это была маленькая деревня, состоявшая из восемнадцати только домов. Тут был какой-то старый острог, куда первоначально и поместили декабристов[72].
Мы переехали маленькую речку и въехали в улицу, в конце которой и стоял этот острог. Недалеко от острога был дом с балконом, а на балконе стояла дама. Заметя повозку мою, она стала подавать знаки, чтобы я остановилась, и стала настаивать, чтобы я зашла к ней, говоря, что квартира, которую для меня приготовили, еще далеко и что там может быть холодно. Я приняла приглашение и таким образом познакомилась с Александрой Григорьевной Муравьевой. Это была чрезвычайно милая женщина, молодая, красивая, симпатичная, но ужасно раздражительная. Пылкая от природы, восприимчивая, она слишком все принимала к сердцу и с трудом выносила и свое, и общее положение, и скоро сошла в могилу, оставя по себе самую светлую память[73].
71
Александр Николаевич Муравьев — один из основателей Союза спасения и Союза благоденствия.
Еще до прекращения деятельности Союза благоденствия отошел от движения, отказался от блистательной военной карьеры, вышел в отставку и удалился в частную жизнь. Был привлечен к следствию, и осужден по IV разряду, и сослан в Сибирь без лишения чинов и дворянства. В «Росписи государственным преступникам, приговором Верховного уголовного суда осужденным…» значилось: «Полковник Александр Муравьев участвовал в умысле цареубийства согласием, в 1817 г. изъявленным, равно как участвовал в учреждении тайного общества, хотя потом от оного совершенно удалился, по о цели его правительству не донес».
В конце 1826 г. переведен из Якутска в Верхнеудинск, в 1828 г. назначен Иркутским городничим, затем Тобольским губернатором, принимал участие в Крымской войне и с 1856 г. назначен военным губернатором Нижнего Новгорода. Долгое время историки ставили в вину А. Н. Муравьеву «верноподданность» императору. Исследования последних лет убедительно доказывают, что А Н. Муравьев через все годы пронес мечту о полном освобождении крестьян «с землею и с немедленным прекращением всяких к помещикам обязательств», (см. И. А. Рабкина. «Отчизны внемлем призыванье». М., 1976).
72
Город Чита ко времени приезда декабристов представлял собой забайкальское село горного ведомства с 49 ломиками, разбросанными вдоль почтового тракта. Здесь проживало не более трехсот жителей. Для размещения декабристов были оборудованы два частных дома, мещанина Макеева, который потом стали называть «Малым казематом», и дом бывшего поверенного Дьячкова, прозванный декабристами «Дьячковым казематом». К осени 1827 г. выстроили новый вместительный каземат, названный Большим. Стоявшие в непосредственной близости оба каземата были огорожены общей оградой. Позднее на тюремном дворе были построены мастерские и лазарет, и узниками разбит сад, построены солнечные часы.
Совместное пребывание в Читинском остроге почти ста революционеров имело громадное значение для декабристов. Участники движения проанализировали причины неудачи выступления на Сенатской площади, впервые задумались о значении простого народа и его роли в революционной борьбе и выработали новую тактику — революционного просветительства.
Определяя важное значение казематского периода, М. Бестужев писал: «Каземат дал нам политическое существование за пределами политической смерти».
73
Образ Л. Г. Муравьевой запечатлен во множестве теплых и восторженных отзывов ее товарищей но изгнанию. «В ней было какое-то поэтически возвышенное настроение, хотя в сношениях она была необыкновенно простодушна и естественна, — вспоминал И. И. Пущин. — Непринужденная веселость с доброй улыбкой на лице не покидала ее в самые тяжелые минуты первых годов нашего исключительного существования. Она всегда умела успокоить и утешить — придавала бодрость другим… В делах любви и дружбы она не знала невозможного — все было ей легко, и видеть ее была истинная отрада» (Пущин, назв соч., стр. 172). Однако наряду с этим, Муравьевой, по-видимому, были присущи повышенная нервозность и болезненная экзальтированность, сказавшиеся особенно в преувеличенном поклонении мужу и в культе своей семьи. «К Александрине Муравьевой я была привязана больше других, — замечает Волконская, — у нее было горячее сердце, благородство проявлялось в каждом ее поступке; восторгаясь мужем, она его боготворила и хотела, чтобы и мы к нему относились так же» («Записки»). А Якушкин вспоминал, что «иногда, в минуты не совсем светлые, она была уверена и уверяла других, что кроме своих она никого не любит, и точно, можно было подумать, что по временам она всеми силами старалась сосредоточить всю свою любовь на своих только и тесно замкнуть себя в семейный эгоизм, но это никогда не могло ей удаться по той причине, что было совершенно противно ее природе. При первом случае, когда она кому бы то ни было могла быть на пользу, она забывала всех своих и себя» («Голос Минувшего», 1915, VI, стр. 187; ср. отзыв Д. И. Завалишина — единственный недоброжелательный и явно пристрастный, но подтверждающий косвенно нашу мысль. «Декабристы и их время», т. 1, стр. 227).