Это вот что означает: флаг-специалисты штаба бригады и специалисты дивизионов проверяют готовность экипажей и техники к началу кампании. Это вам не долбить лед пешней — соображать надо. Особенно если ты не старослужащий на бригаде («флажки» знают старослужащих и не очень гоняют), а молодой. Молодых у нас на катере двое — Миша Дедков, действительно молодой, ученик моториста, и я — старый, стреляный воробей, вдруг под конец службы решивший поменять специальность.

Опасаюсь за Дедкова: больно робок. Он с Брянщины, только прошлой осенью освобожденной от немцев. При виде любого начальства Дедков тушуется. Льняная голова с острой макушкой втягивается в плечи, коленки (тоже острые) подгибаются, вытаращенные глаза делаются почти белые, в них мелькает жалкое, потерянное выражение. Он у нас пуганый. Даже своего командира отделения, добродушного старшего краснофлотца Дурандина, побаивается, не говоря уж о старшине группы мотористов или, проще, механике — хрипатом хитреце Рябоконе. Но больше всех Дедков боится грозного боцмана Немировского, хотя прямо ему не подчинен. Надеюсь, флагмех, человек интеллигентный, не слишком испугает Мишу.

Надо мне, однако, о себе подумать. Старший лейтенант Скородумов, бывший командир торпедного катера, а ныне связист дивизиона, мне спуску не даст.

Тощий, узколицый, с изуродованными пальцами (в кампанию 42-го осколок чиркнул по левой руке, лежавшей на прицеле), он протискивается ко мне в радиорубку, отрывисто говорит:

— Приготовьте рацию для работы.

Как учили, включаю антенну, аккумулятор, рацию. Я весь — внимание. По первому слову Скородумова готов хоть за борт сигануть. Очень хочется, чтоб он оценил мое рвение. Теперь — внутренняя связь. В наушниках слышу чуть искаженный техникой голос дивсвязиста. Отвечаю. Слышимость хорошая. Вдруг связь обрывается на полуслове. «Вас не слышу. Вас не слышу», — говорю монотонно, как принято у радистов. Скородумов снимает шлем. Я тоже проворно стягиваю с головы наушники.

— Почему не слышали? — вопрошает он, шевеля изуродованной кистью, будто удерживая себя от естественного желания вцепиться клешней мне в горло.

Но я ученый. Меня Проноза не зря натаскивал. И про уловки, к которым прибегают «флажки» при опросах, я осведомлен. Меня, товарищ старлей, не ухватите голыми руками.

— Вы нарушили контакт ларингофона.

Так я правильно отвечаю Скородумову, а сам ем его глазами. Конечно, чтоб размягчить малость, его и серной кислотой не возьмешь. Понимаю, что нету у дивсвязиста оснований нежно любить новичка-перестарка, свалившегося ему на голову перед новой кампанией. И все же я ужасно хочу понравиться.

— В бою сбита мачта, — бросает он новую «вводную». — Как укрепите антенну?

— Переношу антенну на флагшток, — четко рублю ответ.

Ожидаю: «А если и флагшток сбит?» Но Скородумов понимает, что тут я тверд. И следующая «вводная» уже посложнее:

— Вышли из строя дросселя низкой частоты выходной лампы. Ваши действия?

— Разрешите подумать, — говорю.

Он, вместо ответа, уставился на свой хронометр.

Так. Я мысленно отыскиваю в схеме передатчика эту лампу. Значит, выключить ее из схемы… Значит, проводничком — напрямую… А, вот как: сетку первой лампы с анодом второй…

Скородумов хмыкает и опять шевелит клешней — это, как видно, сигнал о новой атаке.

— Включите бортовые огни.

Огнями вообще-то ведает боцман, не мое это дело, но не будем мелочиться. Я ведь знаю, как они включаются. Ладно, и тут:

— Как обращаться с пистолетом Вери?

Удар, что называется, в солнечное сплетение! Что мне до этой ракетницы? На кой она мне черт? Мое дело — радиосвязь…

— Пистолет Вери, — говорю вкрадчивым, самому неприятным голосом, — не входит в мое заведование. Это дело боцмана…

— Входит, не входит — должны знать! — Скородумовская клешня теперь покойно висит. Дело сделано: я повержен. — Если боцман убит? Из строя выйдет? Должны уметь заменить! — отрывисто выкрикивает дивсвязист. — Полная взаимозаменяемость на торпедном катере! Поняли, Земсков?

— Понял…

Зачем, ну зачем подался я на катера эти чертовы? Сидел бы себе в родных СНиСах, помогал бы Феде Радченко затраливать подводные кабели… Вот и нарвался на позорную несдачу зачета. Что же теперь делать-то?..

— Что ж, Земсков, — сухо резюмирует Скородумов. — Специальность — более-менее. Выйдем в море — подучишься. А смежные специальности — изучать!

— Есть изучать! — рявкаю я.

«Флажки» покидают катер. Мы, экипаж ТКА-93, выстраиваемся на верхней палубе лицом к стенке. На правом фланге — невозмутимый лейтенант Вьюгин. Пуговицы на его кителе — пять ослепительных кружков. Механик старшина первой статьи Рябоконь кривит в улыбке красногубый насмешливый рот, а мичманка у него заломлена набок. Дальше сонно щурит глаза на весеннее солнышко Володя Дурандин по прозвищу «Скворечник» — это из-за крупной и будто прямоугольной головы. Замыкаем строй я и Дедков, двое молодых, до смерти напуганных «флажками». Возле мачты стоит, насупив черные, на поллба размахнувшиеся брови, боцман Немировский — держит в руке фал с привязанным вымпелом.

И на всех других катерах выстроились экипажи. А на стенке — комбриг, начполитотдела, начштаба, командиры дивизионов, штабные офицеры. Тут и духовой оркестр. Солнце плещется в медных трубах, как игривый младенец в ванне. Перед оркестром капельмейстер, маленький старлей административной службы, сильно вытянул из кителя шею в сторону начальства. Ждет.

И мы ждем. Дыхание затаили. Подтянули поджарые животы аж к позвоночнику.

И вот наконец! Дежурный по бригаде, с повязкой «рцы» на рукаве, подносит к строгим устам мегафон:

— Приготовить вымпела к подъему!

Последняя, совсем уж невыносимая пауза. И:

— Вымпела-а-а поднять!

Взмах капельмейстеровых рук извлекает из труб длинный аккорд, и гремит медью новый гимн, и офицеры берут под козырек, а мы стоим, замерев, и смотрим, как медленно, медленно ползет вымпел к клотику коротенькой мачты. И на других катерах поднимают вымпелы, и майский ветер расправляет небрежной рукой их длинные красные косицы.

Мы вступаем в кампанию 44-го года.

Ах, картина! Ну и картина — «Воздушный извозчик»! Первый раз я смотрел ее зимой, а сегодня опять ее крутили на береговой базе, и мы — экипажи катеров, уходящих ночью, — опять смотрели и радовались.

Вышли из клуба — вот такие улыбки на лицах. С умилением думаю об артистке Людмиле Целиковской: какая симпатичная! Беленькая, а глаза, наверно, голубые и смотрят так, что хочется верить в вечную любовь.

А ведь не бывает вечной любви. Все непостоянно в жизни, изменчиво. Верно ведь, Катя Завязкина? Да, да, ты права: ты не давала мне никаких обещаний. Не клялась в верности. Я и не виню тебя. Вечная любовь? Ха! И еще раз ха! Только в книгах она. Ну, и в кино, конечно.

Мы, уходящие экипажи, курим у обреза, то есть срезанной наполовину бочки с водой, неподалеку от стенки. Тут врыты в прибитую землю скамейки. Уже около двадцати трех часов, а еще светло. Май. Понедельник. Белая ночь. Молодая бледная луна смотрит с жуткой вышины на базу Литке — группку домиков-казарм на пустынном котлинском берегу. Немая ночь… Как это у Пушкина… «Немая ночь. Луна взошла, прозрачно-легкая завеса объемлет небо…»

Слабо плещет по-ночному таинственная вода. В прохладном, пахнущем дождем — после недавней грозы — воздухе вьется махорочный дым. Разговоры негромки, смех короток.

Мы, экипаж ТКА-93, стоим вперемешку с ребятами с ТКА-97 и ТКА-108, толкуем о том о сем, о «Воздушном извозчике», конечно, и Рябоконь говорит, поплевывая в обрез:

— А кто помнит такую картину — «Мисс Менд»? Вот картина! Там такой был Чиче — как возьмет шприц, как воткнет! Ух!

А неподалеку покуривают наш Вьюгин, командир ТКА-97 лейтенант Варганов и командир ТКА-108 лейтенант Крикунов. Три неразлучных лейтенанта, три мушкетера. Варганов, маленький, подвижный, с черными бачками, как всегда, рассказывает смешное, а те двое посмеиваются. Он заводной. Однажды я вылез из радиорубки — как раз под ноги лейтенанту Вьюгину. С ним в рубке стоял и лейтенант Варганов. Посмотрел он на меня шальными глазами и говорит: «Боря, это твой новый радист?» (Нашего командира катера тоже зовут Борис. Он Борис Андреевич.) А потом наставляет на меня палец и изрекает: «Сей матроз зело строптив и склонен к неподобающим вопрошениям». И еще: «За что оного матроза отодрать линьками». Я засмеялся, мне понравился маленький веселый лейтенант. Вот только с чего он взял про строптивость и склонность к «неподобающим вопрошениям»? Это что же — такой тянется теперь хвост за мной?..