Мигом я оделся и через минуту влетел в подъезд метеостанции. В комнате «ветродуев» Раиса Ивановна разговаривала с долговязым техником-лейтенантом, согнувшимся (будто сложившимся) над синоптической картой. Она скосила на меня злой взгляд и бросила:

— Ушла.

— Как — ушла? — не понял я.

— А так. Ногами.

Я все еще не верил. Эта тощая ведьма решила поиздеваться, а Катя где-то тут, просто из комнаты вышла. Техник-лейтенант вдруг разогнулся и рявкнул:

— А ну-ка! Посторонним вход запрещен!

Я не люблю, когда говорят «а ну-ка». И, наверное, надерзил бы лейтенанту, не будь я так подавлен. Я проторчал с полчаса в сугробах садика напротив ветродуйного подъезда. И когда все сотрудники метеостанции ушли и техник-лейтенант с отвратительным скрежетом повернул ключ в замке двери, я понял, что жестоко обманут.

Вы понимаете, я многое могу вынести. Но предательство — это именно то, что я переношу плохо, очень плохо.

Я брел по снегам, завалившим Кронштадт. Где-то ворчали пушки. По-волчьи выла метель, редкие прохожие спешили в свои дома, к своим близким. Лишь я был одинок, как шелудивый пес. Как альбатрос южных морей. Как кто еще? Как печальный демон, дух изгнанья…

Гнев всклокотал во мне и высушил непролившиеся слезы, стоявшие в горле. Я остановился, огляделся и понял, что нахожусь возле пустыря на месте бывшего Андреевского собора. Гостиный двор хмуро глядел на меня бельмами окон, заваленных мешками с песком. Как трактор, попер я сквозь снежные завалы к Козьему Болоту.

Я не знал, что скажу Кате, хотя обрывки гордых фраз проносились, вскипая и исчезая в ледяном воздухе, избитом метелью. «Я верил тебе, подлая, а ты…». «Сударыня, берегитесь, вы затеяли опасную…». «Ну что, помогли тебе твои ляхи?..» Хотя, конечно, ляхи были ни при чем. Однако по мере приближения к Катиному дому фразы, все до одной, вынесло из головы. Осталась только скудная мыслишка: не показывать виду.

А, черт, будь что будет…

Промерзшие деревянные ступеньки стонали под моими шагами. Я упер негнущийся палец в кнопку и услышал жидкий, как блокадный чай, звонок. Шаги. Открыла Катина мама. Не глядя на ее округлившиеся глаза, не отвечая на выкрики, я быстро прошел по коридору и, белый и свирепый, как снежный барс, вступил в освещенную комнату.

Вы понимаете, конечно, кого я ожидал увидеть. Саломыков сидел за накрытым столом и как раз распахнул рот навстречу поднесенной ложке с фиолетовым винегретом. Так и застыл с ощеренной пастью. Рядом белело испуганное Катино лицо.

Ну, ну, где вы, гордые слова?!

— Приятного аппетита, — с усилием разомкнул я губы, сведенные холодом и отчаянием.

Повернулся, осыпая хлопья снега, и тяжело прошагал к выходу.

Впоследствии, вспоминая эту страшную сцену, я припоминал, будто Катя выскочила на лестничную площадку и звала, пока я топал вниз по стонущим ступенькам: «Боря! Боря, зайди!» Был ли на самом деле зовущий Катин голос или просто почудился встревоженному воображению? Так до сих пор и не знаю.

Ну так вот. Апрельским днем, наполненным светом, свежестью и надеждой, плавучий кран спустил со стенки катера, и они — маленькие дюралевые кораблики с невысокой рубкой и желобами для торпед — закачались на воде. Вода была тусклая, еще примятая недавно сошедшим льдом, еще не взыгравшая синевой под весенним солнцем. Да и лед не весь стаял — тут и там виднелись на заливе неопрятные островки минувшей зимы.

Наш ТКА-93 уже на воде, но стропы еще не сняты. Он — как сундучок, обтянутый ремнями, удерживаемый железной рукой крана. Надо осмотреть отсеки — все ли в порядке, нет ли где течи. У меня в радиорубке тесно, холодно, неуютно. Ныряю в яму аккумуляторного отсека. От днища несет застоявшейся зимней стужей.

— Ну, что у тебя, радист? — слышу громовой голос. Такие голоса в старых романах сравнивали с иерихонской трубой, при звуке которой рушились крепостные стены. Стены не стены, а передатчик, кажется, завибрировал на амортизаторах.

Задираю голову к люку. Надо мной, как лик грозного морского божества, нависло бровастое лицо катерного боцмана Немировского.

— Все в порядке, товарищ мичман! — говорю поспешно. — Течи нет.

Секунды две-три Немировский смотрит красноватыми глазками. Словно хочет сказать: «А черт тя знает, новенький радист, все ли в порядке. Откуда ты свалился к нам на катер?» В следующий миг голова исчезает. За переборкой, в моторном отсеке, слышны постукивания, звяканье, голоса мотористов. Потом все звуки опять покрывает боцманский голос:

— Товарищ командир! Отсеки проверены, поступление воды в катер не наблюдается.

— Есть, — слышу спокойный голос лейтенанта Вьюгина. — Отдать стропы!

Толчок. Высунувшись из люка, вижу, как взвиваются кверху, к длинной шее рокочущего крана, освобожденные стропы. Все! ТКА-93 на воде, вступает в новую — уже четвертую! — весенне-летнюю кампанию.

Ну, не совсем еще. Не так просто, братцы. Еще надо сдать катер под вымпел.

Дней десять мы, экипаж катера, готовим свои заведования. Взревывают на холостых оборотах моторы. Слышу разговоры о какой-то центровке, о переборке водяной помпы. Деловито стучит пулемет — боцман Немировский посылает в залив первую порцию свинца. Проверяется вся техника, все оружие. Слышу, как командир катера говорит Немировскому:

— Петр Кириллыч, надо на дымаппаратуре редукторы сменить.

— Сам знаю, — ворчит боцман.

— Знаете, так выполняйте! — слегка повышает голос лейтенант Вьюгин.

Вообще-то он выдержанный, не крикливый. Держится прямо, росту среднего, и все у него всегда здорово начищено — пуговицы на кителе, «краб» на фуражке, сапоги. Начищенными до стального блеска кажутся мне и его холодноватые глаза. Темно-русые волосы аккуратно зачесаны на боковой пробор — волосок к волоску. Немного портит лейтенантскую внешность узкий острый подбородок. Говорит он немного в нос, как бы простуженно.

С помощью Пронозы готовлю, проверяю радиоаппаратуру. Аккумуляторы заряжены и перенесены на катер, поставлены в свои гнезда, в крохотный отсек под радиорубкой. Запускаю приемник, в наушники врывается многоголосье эфира. Писк морзянки… напористые саксофоны неведомого джаза… длинная финская фраза… морзянка… задушевный голос Утесова: «Ведь ты моряк, Мишка, а это значит»… нервный картавый тенор: «Im Krimkampfgebiet sind unsere Truppen…[1]» «Krim» — ага, это Крым, в Крыму у фрицев плохи дела, они драпают морем из Севастополя, их топят летчики и братья-катерники Черноморского флота…

Слышимость прекрасная. Порядок на Балтике. Но Проноза не дает мне благостно расслабиться. Бубнит и бубнит: в море всегда помехи… от зажигания своих моторов… от работы чужих радиостанций… отстраиваться от помех — в этом вся сложность… Как бывает? Знаешь по времени, что база работает на тебя, а волна забита, ни черта не разобрать, хоть головой бейся об рацию. Проноза подымает наставительный палец:

— Что делаем в случае серьезных помех? А вот что делаем: переходим с незатухающего приема на тональный. Вот так. Не помогает? Тогда что? — со вкусом продолжает он. — Тогда ничего нам не остается, Земсков, как точнее настроить приемник, изменить накал…

За эту назидательность, наставительность, должно быть, и взяли Пронозу в радиокласс — обучать молодых. Нудноват, между нами, Гарри Петрович. Уже раз семь успел мне рассказать, что папа, заведующий щипальным цехом московской фабрики «Красная роза», назвал его, своего первенца, именем любимого киноартиста Гарри Пиля. Что ж, у меня нет возражений. Вообще-то мне больше нравился Дуглас Фэрбенкс. Помните, как в «Знаке Зоро» он быстрым рочерком шпаги метил противника буквой 2? Но я понимаю, первенцам не дают такие имена, как Дуглас. Гарри — другое дело. Это, наверно, можно.

В пятницу 5 мая с утра началась подписка на государственный военный заем. Я подписался на два месячных оклада. Пускай идут на оборону. Деньги нам не очень-то и нужны — куда их девать? Дело шло быстро. К десяти ноль-ноль вся бригада подписалась, и началась сдача под вымпел.