— А когда мне будет можно?
— Что именно?
— Ты прекрасно знаешь.
— Нет. — Она быстро-быстро помотала головой. — Ничего не знаю.
— Слушай, Катя. — Я взял ее за плечи. — Ты прекрасно знаешь, что нравишься мне.
— Да что ты говоришь? — Она так невинно, с таким искренним удивлением смотрела на меня снизу вверх.
— Представь себе. Сам удивляюсь. И мне очень бы хотелось встретиться с тобой не у этого паршивого подъезда…
— Почему паршивого?
— Ладно, у этого замечательного подъезда. То есть не тут, не среди людей и анемометров, а в хорошем, укрытом месте… Чего ты смеешься?
— Среди анемометров, — повторила она и прыснула.
— Катя, сейчас или никогда. Ты должна сейчас дать ответ.
— Боречка, — сказала она жалобно, — ну что ты хочешь от меня? Какой ответ я должна дать?
Я набрался нахальства и сказал на одном дыхании:
— У вас на Красной пустует комната. Вот там давай встретимся.
— На Красной? — Катя помолчала, покачивая шариком туда-сюда. — Боречка, не надо. У нас с тобой и так хорошие отношения…
— Надо сделать их еще лучше.
— Я не знаю, Боря. — У нее был страдальческий вид. — Там холодно, не топлено…
— Катя, может, тебе не нравится, что у меня трех зубов нету? Так мне вставят… после войны…
— Борька! — Она засмеялась, ласково глядя. — Так смешно говоришь…
— Катя, я жду. — И решительно повторил: — Сейчас или никогда.
— Елки зеленые, вот же пристал… — Она потерла пальчиком пуговицу моего бушлата. — Прямо не знаю… Ну хорошо. Восьмого вечером приходи…
Катя побежала к своим шкафчикам, а я схватил с асфальта, слегка припорошенного снегом, осколок, валявшийся тут, наверно, с прошлого обстрела, и запустил в тощего воробья на облетевшем каштане. Я помчался вверх по лестнице и чуть было не сбил с ног Алешу Ахмедова.
— Шайтан! — крикнул он сердито.
— Аллахверды! — Я поднял его шапку, сдул пылинки и водрузил ему на черную голову. — Помнишь, как мы с тобой в школе связи драили гальюн? Незабываемые дни!
У входа в столовую меня остановил Виктор Плоский:
— Куда разбежался, скуластенький?
Я потряс кулаками над головой и сказал:
— Я голоден! Обедать я хочу!
Виктор пошевелил усами.
— Ага, понятно. — Он ткнул пальцем в мою нарукавную звездочку, обведенную желтым ободком. — Тебе присвоили старшего краснофлотца. И ты, как человек глубоко неумный, бурно радуешься.
— Глубоко?
Я был уязвлен.
— Увы, — сказал он. — А что слышно с твоим рапортом? Есть ответ?
— Нет. То есть, конечно, есть. В том смысле, что пока нет свободных штатов радистов.
— Просись в другие части.
— А я просился. На бэ-тэ-ка.
— Энергичней надо действовать, скуластенький. «Я голоден»! — передразнил он. — Тебя, как погляжу, вполне устраивает животное существование.
— Осади, — сказал я. — А то ведь я и обидеться могу.
— И что тогда будет?
— Выдерну усы.
Хоть этот чертов Виктор и окатил меня ушатом холодной воды, а радость во мне кипела. Только я теперь остерегался выпускать ее наружу. Ладно, буду радоваться внутри.
После обеденного перерыва я сидел в комнате Малыхина и выпускал боевой листок. Как умел нарисовал и раскрасил акварельными красками картинку, как мы, кабельная команда, режем и паяем кабель, поднятый на шлюпку. По правде, только Алеша Ахмедов получился похожий.
Наклонив голову набок, я критически осматривал свое художественное произведение, когда в комнату вошел Малыхин. Он закурил «беломорину», сплющив ее мундштук посередине.
— Ишь, художник, — сказал он. — Прямо как «Бурлаки» Репина. Тебе много осталось?
— Надо заметки переписать. Вашу и жолобовскую.
— Только две?
— Больше не поместится. Да и не пишет никто.
— Ну ладно. Переписывай, а потом сыграем.
Он был сдержанный, не забывал о начальственном своем положении, но за шахматную доску садился будто другой человек. Играл с жутким азартом, подпрыгивал на стуле — совершенно как мальчишка из нашей школы на блиц-турнире. «А мы шахнем! — выкрикивал он удалецки. — А мы погоним королеву! А теперь сюда офицера поставили!» Фигуры он называл по-старому. Но играл плохо, в нашей школьной команде его бы и на последнюю доску не взяли.
Надо вам сказать, что сразу после отъезда Т.Т. на курсы в Ленинград я подал рапорт по команде. То есть на имя непосредственного начальника — Малыхина. Я писал, что выучился на радиста и прошу меня проверить, а после сдачи зачета назначить по новой специальности на штат радиста в передающем или приемном центре; если же свободных штатов нет, то ходатайствовать перед командованием Главной базы о переводе в другую часть (другое соединение) по вышеуказанной специальности. В конце, по совету Виктора, я добавил: «В просьбе прошу не отказать». Виктор сказал, что так обязательно надо. Несмотря на счастливо найденную концовку, мне в просьбе отказали. Правда, не совсем. Малыхин вызвал меня и официально сообщил: «На ваш рапорт начальник Кронрайона наложил резолюцию: «Отклонить в виду отсутствия свободных штатов по специальности радиста. При наличии штата просьбу учесть». Окончание резолюции оставляло какую-то надежду. Надо было ждать.
Я кончил переписывать заметки Малыхина «Наши задачи» и Жолобова «Крепить дисциплину», и мы с Малыхиным сели играть в шахматы. Я быстро выиграл первую партию и, когда мы расставляли фигуры для второй, сказал:
— Товарищ старший лейтенант (Малыхину к празднику присвоили старшего техника-лейтенанта), все ж таки непонятно: неужели радисты флоту не нужны?
— Как это — не нужны? — У Малыхина сделался начальственный взгляд. — Очень даже нужны. Но вам же отвечено ясно: пока нету штатов.
— Когда же появятся?
— Откуда я знаю? — Он чиркнул зажигалкой, мы закурили. — Сам знаешь, Земсков, летом прислали выпуск с Махачкалы, со школы связи. Все заполнено пока что. Давай начинай.
Я двинул королевскую пешку, Малыхин — свою, я сыграл f4, это было мое любимое начало — королевский гамбит, но дальше все шло не по правилам, не по теории, в которой я был слаб, а Малыхин не знал ее вовсе. Он руководствовался одним правилом: брать все, что можно, и лезть в атаку на короля противника. Играл он всегда до получения мата, даже если оставался с голым королем против двух ладей.
Игра шла своим чередом, я отразил его наскоки, отыграл пешку и уже видел возможность нехитрой комбинации, заканчивающейся выигрышем коня, как вдруг мне пришла в голову странная мысль: а не проиграть ли разочек? Вообще-то Малыхин, постоянно проигрывая, не подавал виду, что недоволен, ему было, по его словам, все равно, кто выиграл, но я понимал, что он сердится. Вот я и подумал: дай-ка проиграю разок. Зачем? Чтоб расположить к себе начальника? Неприятная мысль. А все же… ну, просто настроение человеку поднять. Люди ведь, что ни говорите, не любят проигрывать. И я понемногу стал портить себе игру: «просмотрел» комбинацию, «зевнул» слона, позволил Малыхину ворваться ферзем на свой королевский фланг. Короче, проиграл.
— Вот я прижал тебя, а? — Малыхин был в восторге. — Вот это прижал! — Он не торопился расставлять фигуры для новой партии, хотел насладиться сполна успехом. — Ты турой заслонился, а я конем прыг-прыг! Прижал, а? Здорово я тебя, а, Земсков?
Он осыпал пепел с папиросы на китель, а лицо у него сделалось по-детски счастливое, курносый носик вознесся над моим поверженным королем.
— Здорово, — сказал я. — Ну, пойду. Разрешите? Надо боевой листок вывесить.
— Да погоди ты с боевым листком. На, покури, — он протянул пачку «Беломора». — А если б ты королем не сюда, а влево пошел?
— Все равно спасенья не было.
— Точно! — восхищенно подтвердил Малыхин. — Не было спасенья!
— Товарищ старший лейтенант, мне ведь не обязательно в СНиСе радистом. Я ж просился в другую часть. На бэ-тэ-ка, например.
— Да что тебе приспичило? В другой части — начинать сначала, тебя посадят на штат ученика, пока-а еще до самостоятельных вахт дойдет. А тут ты специалист. Не салажонок уже. У тебя вон измерения хорошо получаются, будешь измерителем. Чего еще? Зачем тебе бэ-тэ-ка? Лучшие специалисты по связи всегда в СНиСе служили. Учти.