Ночь на 10 июня застала нас — звено катеров — на опушке Хапасаарских шхер. Тут у финнов был фарватер, по которому хаживали их корабли из Котки в Выборг и обратно. Поиск был неудачный, кораблей противника не обнаружили. Но под утро, уже ложась на курс к себе в базу, мы услышали мощный рокот артиллерии. Он накатами шел с Северо-востока, там вспыхивали зарницы, играли сполохи грозного света. Я завороженно смотрел, высунувшись из своей рубки. Что-то происходило. Северные форты Кронштадта вели крупный разговор.

Потом мы узнали: той ночью войска Ленфронта перешли в наступление на Карельском перешейке, прорвав сильно укрепленную оборону противника. Взяты станции Терийоки и опорный пункт Яппиля.

Отряду легких сил флота была поставлена задача — блокировать вход в Выборгский залив, не пропускать корабли противника с подкреплениями в Выборг и к островам Бьёркского архипелага. Наш дивизион торпедных катеров входил в этот отряд вместе с малыми охотниками и бронекатерами.

Белыми ночами на стекло заштилевшего залива опускалась призрачная дымка. С острова Торсари по катерам открывала огонь крупнокалиберная финская батарея. В горьком влажном воздухе долго держались, медленно редели дымзавесы.

Каждую ночь мы утюжили залив. Были стычки. В ночь на пятнадцатое безуспешно атаковали немецкий миноносец. Он загородился яростным огнем. За кормой рванул снаряд, катер подбросило с такой силой, что у меня сорвало с амортизаторов передатчик. Самого крепко долбануло о переборку, а тут еще тяжелый ящик передатчика пал ко мне, как любимая девушка, в объятия. Так я и держал его на коленях до возвращения в базу, и потом, когда катер ошвартовался, я с трудом сошел на пирс. Огромного усилия стоило взбежать по сходне, как положено исправному матросу, в то время как организм требовал опуститься на четвереньки и ползти.

Но это ладно. Мы чуть не сгорели в ту ночь. Когда катер тряхнуло, вышел из строя один из моторов. Из поврежденного картера вымахнуло пламя. Обжигая руки, Дедков перекрыл бензопровод, а Дурандин сорвал огнетушитель и пеной сбил пламя.

Да, я же еще не досказал «дедковскую историю»…

Понимаете, переполох был страшный. Замполит Бухтояров немедленно доложил о ЧП комдиву. За лейтенантом Вьюгиным, ушедшим в базовый клуб, срочно отправили посыльного. Что там было у комдива в каюте, не знаю. В общем-то с Дедковым все было ясно: его ожидали трибунал и штрафная рота, тут никуда не денешься, за попытку самострела по головке не гладят, черт дери. А пока что его, сердешного, отвели на «губу», посадили по-строгому. Лейтенанту Вьюгину комдив влепил выговор за слабую воспитательную работу. Что до меня, то замполит вдруг сильно осерчал: почему я не выполнил его указание?

— Я же велел вам проводить с Дедковым работу, — сказал он, строго глядя близко посаженными темными глазами. — Это был приказ. Почему не выполнили?

— Я выполнял насколько возможно. Беседовал, положение на фронтах объяснял…

— Этого недостаточно.

Сунулась было на язык грубая фраза, не раз мною слышанная: «А что еще, раком встать?» Но я проглотил ее.

— Вместо того чтобы помочь Дедкову пропитаться сознательностью, — продолжал замполит, — вы вступили в пререкания с боцманом, оправдывали трусость!

— Да ничего я не оправдывал, товарищ капитан-лейтенант, — тоскливо сказал я. — Просто не надо забывать, что Дедков пережил бомбежки, гибель семьи…

— Помолчите, Земсков! Будете мне тут еще лирику разводить!

— Так и скажите, что вам нужны бессловесные…

— Нам нужны сознательные и дисциплинированные! Слишком языкасты, Земсков!

Молча я смотрел в окно на угасающий закат и думал о том, как у меня все нескладно. С одной стороны спрашивают, почему не выполнил указание, а начнешь отвечать, сразу — «Замолчи, Земсков!» Недаром придумали остряки, что на флотах всегда так: стой там — иди сюда…

— …Думал, что могу опереться на вас, человека с образованием, а вы… — продолжал снимать с меня стружку Бухтояров.

Господи, да какое образование… недоучка я… не слишком усердный первокурсник… только и научился, что высаживаться на острова… долбить лед пешней… ловить в эфире морзянку…

— Такие профессора читали историю, свои огромные вам отдавали знания, а вы не научились делать практические выводы…

Профессора, думал я, тут ни при чем. А вот как раз практические занятия по новейшей истории мы проходим… еще как проходим… История вдруг предстала мысленному взгляду, материализовавшись в пикирующий бомбардировщик… кидайся наземь, авось пронесет!..

На Бухтоярова хорошо действовало мое терпеливое молчание.

— Вот так, Земсков, — сказал он, поостыв. — Была у меня мысль выдвинуть тебя комсоргом дивизиона. Но ты сам перечеркнул. Нам придется расстаться.

— Как — расстаться? — встрепенулся я.

— Комдив принял решение списать тебя с дивизиона. За пререкания с боцманом. За попытку оправдать проявленную трусость Дедковым.

Голова у меня поникла, плечи опустились — словно сломался какой-то стержень. Пусто, пусто стало внутри…

— Очень жаль, Земсков, что наука не сочетается в тебе, — сказал Бухтояров почти сочувственно. — С дисциплиной не сочетается, — добавил он.

Возникла трудная пауза. Я с трудом шевельнул языком:

— Разрешите идти?

— Будешь списан на береговую базу. Как только придет пополнение. А пока продолжай плавать. Под ответственность лейтенанта Вьюгина. Можешь идти.

Молодое пополнение ожидали на Лавенсари со дня на день, но что-то оно замешкалось. Лейтенант Вьюгин посматривал на меня косо. А Рябоконь отвел в сторонку, под сосны, и прохрипел, обдав махорочным духом:

— Не снижай обороты, Борис! Я тут веду за тебя агитацию.

— Среди кого?

— Среди лейтенанта! — засмеялся Костя и крепко хлопнул меня по плечу. — Не тушуйся, труженик моря!

На Карельском перешейке гремело наступление, отряд легких сил блокировал Выборгский залив, выходы в море были почти еженощные. А пополнение все не прибывало, хоть и была из Кронштадта шифровка, что скоро прибудет. Я в своей рубке слушал эфир, все шло привычным путем, но на сердце лежал холодный камень. Да это ладно. Хуже было в моторном отсеке. Раза три ходил с нами моторист с катера, сильно продырявленного в бою. Но вот залатали тот катер, выпустили в море, и остался Володя Дурандин один в отсеке. Я слышал, как он кипятился в разговоре с Рябоконем и боцманом Немировским.

— Та не успеваю я! Вот! — он потряс растопыренными кистями, пропахшими маслом и бензином. — Только две! Из отсека не вылажу! Ночью ход давай, день — ремонтируй!

— Все вкалывают, не ты один, — прогудел боцман.

— Не успеваю! — Впервые я видел, как психовал наш невозмутимый «Скворечник». — Та што вы его на «губе» держите? Пока нету пополнения, давайте Дедкова обратно.

— Его, я слыхал, в Краков отправляют, — мрачно вставил Рябоконь и перекатил папиросу из одного угла большого рта в другой.

— Ну так ходайствуйте, штоб вернули на катер, — не унимался Дурандин. — Хотя временно! Тут он стреляться не будет, некогда тут! А один я все дела не уделаю!

И пошел Костя Рябоконь «ходайствовать» к лейтенанту Вьюгину, а Вьюгин не хуже Рябоконя понимал обстановку (дивизион нес потери в каждом бою), и скрепя сердце пошел командир катера к командиру отряда, и дошло дело до комдива и замполита. Не знаю, что и как у них говорилось, только вдруг Дедков появился на катере перед очередным выходом в море. Был он отощавший, остриженный наголо, и черт его знает, какие мысли копошились в его несознательной голове. Но по работе, было видно, он соскучился. Молча выслушал краткое лейтенантское внушение, сказал: «Есть!» — и нырнул в моторный отсек. А там уже поджидал Дурандин, и было ясно, что он не даст спуску незадачливому «стреляльщику». Я испытал облегчение, когда за переборкой взревели моторы.

В ту ночь, как сказано выше, мы чуть не сгорели, и Дедков расторопно перекрыл бензопровод, а Дурандин, разрядив огнетушитель, сбил пеной пламя. Кстати, той ночью шел на нашем катере замполит Бухтояров и сам все видел.