В солдатской среде возникали свои выражения, отчасти также связанные с заимствованными словами и на свой лад приспособленные солдатами. О морском министре при Николае I современник выразился так: «Не только лакеи, курьеры, но и он сам отзывались матросским есть вместо хорошо, здесь, слышу, понимаю». Это есть — приноровленное к русскому произношению английское слово yes 'да'. В годы революции широкое хождение получило матросское Даешь? — это тоже искаженное в русском произношении английское do yes. Из специального языка подобные слова довольно часто попадали в общую речь, как глагол дрейфить 'бояться', пришедший из жаргона русских матросов (лечь в дрейф, дрейфовать и др.).

Любопытную подробность обнаруживаем мы сегодня, вчитываясь в те свидетельства из прошлого, которые представляют нам речь военных XIX в. Их пристрастие к иностранным словам несомненно. Более того, зная различные языки, они при случае могут придумать словечко под стать французскому. Но что странно: они решительно и безоговорочно против иностранных слов в русском языке! Как будто монополию на необходимые по службе иноземные слова-новинки они навсегда присвоили себе. И. А. Гончаров описал одного генерала на литературном вечере. Каждый раз, как произносилось новое, неизвестное ему иностранное слово, он вскидывал голову:

«— Слышишь — принципы, это стоит игнорированья... это все новые с своим прогрессом!.. Слышишь... профессор-то: норма... Тенденциозный, утилитаризм!— шептал генерал, пожимая плечами...—Слышишь— абсурд, каково слово! ...Реализм да техника... коалиция, элементы, еще что-то... Атрибуты! — шептал генерал. — Рельефно! шовинист! как еще? Сикофант?..»

Но сам в азарте произносит:

«— Салютую!

— Салютую! — поймал! Что, какое это слово: разве русское? — сказал Сухов.

— Это казенное, значит можно, — отвечал генерал».

Не только классовая, но и сословная, даже служебная позиция способны были ограничивать пределы заимствования чужих слов, определять особое предпочтение тем или другим словам, но вместе с тем и осуждать подобные же слова в речи других обитателей города. Сегодня это кажется странным, однако поучительна история самого явления: пристрастность к чужим словам всегда была признаком социальным.

ФРАНЦУЗСКАЯ РЕЧЬ В ПЕТЕРБУРГЕ

 В русском светском обществе XIX в. можно наблюдать, с одной стороны, безобразное, манерное искажение французской речи («смесь русского с нижегородским»), с другой — попытку умело использовать для обогащения русской разговорной речи те выразительные особенности французского языка, которые помогали создать непринужденность тона, некую этикет-ность поверхностного разговора, которой недоставало в те времена русской речи. «Когда хочешь говорить по душе, — заметил Л. Н. Толстой, — ни одного французского слова в голову нейдет, а ежели хочешь блеснуть, тогда другое дело». Влияние французской речи оказалось полезным, как ни возражали ее противники, например герой повести В. Ф. Одоевского: «Французу хорошо — его разговор — вещь совершенно посторонняя, внешняя, как вязальный чулок; у него все под руками: и спицы, и нитки, и петли; заведет механику в языке, и пойдет работа, говорит об одном, думает о другом, спрашивает одно, отвечает другое!» О «бескостной гибкости французского языка» говорил и И. С. Тургенев.

Да, действительно, предубеждение против французского языка держалось долго, особенно потому, что французский язык стал формой сословного отличия дворянского класса, следовательно, одним из жаргонов, чуждых большинству населения. Фельетонисты насмешничали над произношением француженок, состоящих на русской службе: «Три четверти слов она пропускала сквозь нос, а остальные ломала языком на множество мелких частей. Особенно буква р истираема была языком в прах, как зерно под жерновом, и производила скрип, похожий на треск лопающегося дерева». Восприятие русского языка основано на созвучиях (так воспринимают и французский язык не знающие его русские). С одной стороны, кто-то сказал за столом II у en а Ьеасоир, и старый дядька Илья заплакал: «Вот вы сказали: Илья на боку, а я-то...» С другой — французскую актрису обучают русскому языку, и первая же фраза Христос воскресе/ (кстати сказать, с церковнославянским аористом!) напомнила ей что-то иное, прежде слышанное, и она повторяет радостно: Wassily Ostrov!

О том же и П. И. Вяземский пишет: «Генерал Ко-стенецкий почитает русский язык родоначальником всех европейских языков, особенно французского. Например, domestique (слуга) явно происходит от русского выражения дом мести. Кабинет не означает ли как бы нет: человек запрется в комнату свою, и кто ни пришел бы, хозяина как бы нет дома. И так далее. Последователь его, а с ним и Шишков, говорил, что слово республика не что иное, как режь публику».

Нужно было изучить этот чужой язык до высокой степени совершенства, чтобы, избегая его крайностей и слишком броских деталей, заимствовать только то, что оказалось необходимым для развития русского языка. А для этого нужно было также быть и знатоком русской речи.

Вслушайтесь в ритм тургеневской фразы, в особенности построения предложений, реплик — они совершенно французские, а мы этого не замечаем. Привыкли, почитаем образцом русской речи. H. М. Карамзин же и А. С. Пушкин попросту злоупотребляли галлицизмами, т. е. точными переводами французских выражений на русский язык. Уже в первой главе «Евгения Онегина», использовав один из них, Пушкин сам и подписал: «непростительный галлицисм!» Галлицизмы заметил и В. И. Даль: «Сам Пушкин говорит в прозе иногда так: „обе они должны были выйти в сад через заднее крыльцо, за садом найти готовые сани, садиться в них и ехать — он помнил расстояние, существующее между ним и бедной крестьянкой" <...> Все это не по-русски...» Сказано было в 1842 г., сегодня подобная фраза не кажется нам перелицованной с французского.

Не сразу и не в полном объеме получил наш язык это неожиданное для него богатство. И всегда напряженно сопротивлялся чужому языку, что только шло на пользу ему, ибо позволяло отбирать самое лучшее. Я предлагаю взглянуть на некоторые «схватки» тех времен и на тот результат, который в конечном счете оказался не столь уж плохим.

Первые попытки привить французские выражения в петербургском обществе сделал еще В. К. Тредиа-ковский. Ему не везло. Краснейшее сочинение придумал он для belles lettres. Не пошло, предпочли французское слово беллетристика, а впоследствии стали передавать его словосочетанием художественное произведение. Не красота, а художественность, не сочинение, а произведение — такова окончательная точка зрения, которая сложилась в России в отношении к этому виду творчества. Серьезная работа, важный труд, а не развлекательность сочинения. Так и слово сочинитель в XIX в. под воздействием иноземных образцов заменилось словом писатель, потому что труд писателя стал социально важным. На французской канве появился русский узор.

Потом дело пошло удачнее, может быть, оттого, что заимствованные понятия и определения стали подаваться в привычных формах родного языка. Слово touchant означает 'трогающий', но все-таки мы получили иную форму определения — трогательный. Не причастие, как во французском языке, а прилагательное, и притом возвышенного стиля, как и подобает свежему словесному образу, только еще входящему в литературный этикет. Но мало было перевести подобным образом французское слово и тем самым дать образец для переводов похожих на него слов. Только в популярном художественном произведении, которое читают если не все, то хотя бы многие, может получить он жизнь. Те «милые черты трогательной чувствительности», которые воспел H. М. Карамзин в своих переводах с французского (и особенно произведений Mme Жанлис для детей), и стали авторитетной меркой всеобщей притягательности этого слова. Русским французское понятие становилось только в образцовом тексте.