В первые годы XIX в. создавалась большая книга «Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков». Умный человек и умелый хозяин, прежде служивший в столице, много работавший и писавший, автор оставил нам точный портрет того дворянина, с речи которого и началась современная нам литературная речь. Равняясь на язык его и ему подобных, составляли в то время академические словари. Это — норма и образец.

А что в них?

Все смешалось в этих объемистых книгах: старое и новое, высокое и низкое. Почти рядом используются разные слова в одном значении: нарочито, гораздо и— очень; вместо точно — власно, вместо хороший — порядочный. Говорят мужичина, а не мужчина, дрязг, а не мусор, деловец, а не делец, позорище рядом с новым зрелище, и не цветочные почки, а распуколки. И сочетания слов еще старые: не зубоскал, а скалозу-бить. Много в этой речи простонародных глаголов: барабошить, понаблошничать, укокошить, потурить, растабарывать, калякать, мурзиться и др. И тут же — иностранные слова: позитивное, газетиры, абшид, еокус-покус. Интонации речи совершенно разговорные, так и слышится немудреная и естественная речь обывателя: Вся светская нынешняя жизнь уже получала свое основание и начало. Все, что хорошею жизнью ныне называется, тогда только что заводилось, равно как входил в народе и тонкий вкус во всем. Самая любовь, только подкрепляемая нежными и любовными и в порядочных стихах сочиненными песенками, тогда получала первое только над молодыми людьми свое господствие, и помянутых песенок было не только еще очень мало, но оне были в превеликую диковинку, и буде где какая проявится, то молодыми боярынями и девушками с языка была неспускаема.

Единственной, пожалуй, возможностью разом выйти из такого стиля и лексикона было освоить чужой язык. Был избран французский, и три поколения русских дворян прожили жизнь с ним. Впрочем, говорить по-французски могли немногие. Большинство притворялось. Или путалось, как тот, о котором рассказывает А. И. Дельвиг: «Смирнов, как и многие из тогдашнего общества, говорил по-французски дурно. Он был охотником до лошадей и часто употреблял слово cheval (лошадь), которое дурно произносил, так что Цу-риков говорил ему: „Сам ты швальГ».

Тем не менее французский язык сыграл роль живой воды, освежившей интеллектуальные возможности русского языка. С языком, с литературой, с искусством пришла европейская культура. Возможность испытать на себе воздействие чужой культуры дворянство получило как сословную привилегию. Но результатами этого воспользовался русский язык.

Между тем и в речи дворян рождались особые выражения, словечки, фразы. Отражали они тот взгляд на мир, который был свойствен этому сословию. Многое осталось нам неизвестным, многое позабыто, кое-что изменилось. «В светском словаре,—писал П. А. Вяземский, — выражения добрый малый и добрый человек совершенно в злоупотреблении. Добрым малым обыкновенно называется товарищ, всегда готовый участвовать с вами во всякой пирушке и шалости и обращающийся к вам спиною при первом предложении участвовать с вами в добром деле. Добрый человек, по светскому понятию, есть человек, в коем недостает ни духа на злое, ни души на доброе дело». Едко и — справедливо. Малый — запанибрата, слово человек — рангом повыше, но также иронически воспринимается в этом быту. Слово же добрый вообще вывернуто наизнанку, потому что добрый, по словарю В. И. Даля, — 'дельный, сведущий, умеющий, усердный, исправный; добро любящий, добро творящий, склонный к добру, ко благу; мягкосердый, жалостливый*. Вот народное представление о добром малом и человеке.

Уже помянутые щеголи XVIII в. внесли в наш язык множество галлицизмов: восклицания и междометия (Кстати/, Правда/, Хорошо/, Да ну/), формулы божбы и усиления (Черт возьми/, По чести/, Истинно/, Честью клянусь, А какже. Что за мысль/, Какая глупость/, Какой ужас/), утратившие собственное значение слова в виде обращений (радость моя, душа моя, ангел мой), много выразительных идиом типа до безумия, Я умираю, Я падаю, Шутишь/ Привились также и грубоватые выражения, которые еще и сегодня в ходу: подтяпать, привязаться (Привязался ко мне!), Отцепись/ и др. Увы, ничего нового. Все уже было, и было заимствовано.

Много особенностей произношения сохранилось в современной речи питерцев от старой дворянской речи. По мнению выдающегося советского лингвиста Е. Д. Поливанова (он писал об этом еще в 1928 г.), «владение „интеллигентской речью" вместе с такими ее фонетическими признаками, как умение произносить гласные и согласные иностранных слов, служило внешним признаком интеллигента наравне с костюмом и знанием правил старой орфографии». В 20-е годы в Петрограде по-прежнему произносят партэр или блеф, хотя в традиционно русских словах типа цвет или святой произносится, строго говоря, уже полумягкое или даже мягкое с (сьвятой), т.е. не так, как это было свойственно прежде столичной речи [цвэт, святой).

Точная передача произношения заимствованного слова требовалась обычаем; например, во времена Даля только что заимствованное слово резонанс произносилось «с пригнускою, тогда оно становилось более понятным», т. е. воспринималось как чужое слово, с носовым гласным. Лишь в самом начале XX в. справочники отменяют прежде обязательное произношение типа водэвиль, гигиэна, дэмон, коррэспондэнт (за некоторым исключением: партзр, портмонэ). Своеобразная твердость произношения, вообще присущая петербургской речи, сохранялась в произношении многих слов: гирланда, кондитор, строку лист, жалузи, ехидность, кэпи, тэма и др. Знак чужого слова, «вторгшегося» в разговорную русскую речь, постоянно присутствовал в произношении, будь то дэмон у интеллигента или шаша (шоссе) у простолюдина. Чужое — это чужое. Отношение к чужому было принципиально иное, чем сегодня.

РЕЧЬ ЧИНОВНИКОВ

Особым типом петербургского обывателя со своим жаргоном был и чиновник на казенной службе — бюрократ. Известно, что бюрократ происходит от французского или немецкого слова с тем же значением и связано с бюро 'письменный стол особой конструкции'. Бюрократ — формалист и волокитчик, оторванный и от исполнительной власти и от народа. Это неодобрительное переносное значение стало единственно известным значением прежде вполне нейтрального слова.

Рождение бюрократии у нас связывают с реформами начала XIX в. Тогда петровские коллегии, возникшие из приказов, стали департаментами, чтобы вскоре превратиться в министерства. Столичный журналист Н. И. Греч полагал даже, что заслугой правления Александра I «должно считать не последнею исправление и обогащение русского делового слога». Знающий жизнь этого сословия, M. Е. Салтыков-Щедрин вносил поправку: «Но в том-то и дело, что даже слово чиновник означало не что иное, как табу-ла раза [чистая доска], на которой прихоть и произвол как попало начертывали свои немудрые афоризмы»; сам чиновник ничего произвести не может.

По-видимому, исторические корни бюрократического языка древнее. Если он не восходит к выражениям старомосковских приказов (изменилась этикет-ность службы и формульность распоряжений), то к петровским временам уж точно относится. В мемуарной литературе XVIII в. множество указаний на этот счет. Один из чиновников, известный к тому же поэт, Г. Р. Державин употребляет канцелярские выражения как обычные в своей речи: «...ответ положили... под красное сукно». Можно сказать по немецкому образцу откладывал бумагу в длинный ящик (так у П. А. Вяземского) или, как пытались говорить позже— и особенно в чиновной среде,— в дальний ящик, но долгий ящик остался до наших дней.

До 40-х годов XIX в. предшественник по должности назывался предместник (в иерархии важно «место»— но тут же и точная увязка со сходными: наместник 'заместитель', совместник 'сослуживец' и др.), а затем — предшественник. Оба слова последовательно заменили более раннее, ставшее высоким по стилю и значению — предтеча. Течь — это тоже 'идти' или 'шествовать', так что предшественник — тот же предтеча, но, конечно, более скромного достоинства. Уходящая в тень фигура в форменном сюртуке, уклончиво избегающая постороннего взгляда... И слово вышло из отведенного для него ряда, стоит само по себе: предшественник, хоть и не предтеча, высокого все-таки слога.