В 1920 г. газеты Петрограда писали о том, что поэтическое слово испанка, с которым мы привыкли связывать девушку в мантилье с гитарой «при пламенном взоре», стало употребляться в значении 'грипп'. Испанкой именовался грипп, пришедший в то время из Испании. Но слово испанка не могло бы и со временем стать термином, который обязательно должен быть кратким, похожим на иностранное слово, не совпадающим по значениям с другими словами и притом по возможности интернациональным. Таким термином стало слово грипп.

Однако самое главное в истории слова грипп связано, конечно, с пониманием заболевания: не просто жар (горячка) или лихорадочное состояние (инфлуэнца), не обычное «острое респираторное заболевание» (хрип), а «острое вирусное заболевание» (грипп). Отработка термина в языке шла параллельно с изучением и постижением самой болезни. Вполне возможно, что дальнейшее углубление в ее сущность вызовет необходимость и в появлении других слов или форм слова.

История звукового наложения французского слова grippe на русское слово хрип в устной речи поучительна, но это не единственный пример создания новых слов подобным образом. Совпадение в звучании (просторечное х в Петербурге звучало жестче, «грубее» московского) и сходство или близость в значениях слов обеспечили «победу» нового термина.

Первое употребление глагола стушеваться в переносном значении 'исчезнуть, сойти, так сказать, на нет' приписывают Ф. М. Достоевскому, который признавал, что впервые использовал это слово в повести «Двойник» (1846). Однако у А. В. Никитенко встречается это слово в дневнике 1826 г. Употреблялся глагол и раньше, но в определенной среде. Достоевский, может быть, возвел это слово в ранг литературного, но появилось оно поначалу в разговорной петербургской речи. Здесь все то же: и столкновение разных созвучий, и приблизительно совпадающий смысл русского слова тушить 'погасить' и французского слова toucher, и распространенность среди чертежников глаголов тушевать, растушевать (от немецко-французского слова тушь). Снова переносное значение, отталкиваясь от основного значения заимствованного слова, как бы вплетается в словесный образ близкозвучного русского слова и порождает (но обязательно лишь в данной грамматической форме: только имя грипп, только глагол стушеваться) новое слово литературного языка.

НЕМЕЦКАЯ РЕЧЬ В ПЕТЕРБУРГЕ

Между французским и немецким языками в Петербурге существовало известное неравенство. Французскому поклонялись и почитали «господским». Немецкий же процветал в кругу чиновников и ремесленников, им пользовались и при дворе, но как домашним средством общения.

Насмехаться над французским произношением было не принято. Над немецким произношением смеялись все. О. И. Сенковский в начале XIX в., как и Ф. В. Булгарин чуть позже, забавлялись речью немцев — торговцев в Гостином дворе, ремесленников на Васильевском острове: Пошалюйте, господин! Голяндская полотно, сальфетка, скатерту, плятков, цитци, шульки!..; Но что тагда буль, когда нит-шево не буль?

Кант, немецки фильзов, пыль велики чельвек! Квартирная хозяйка немка говорила молодому И. С. Тургеневу: ...не надо быть грустный, mann soll nicht traurig sein; жисть это как мух: пренеприятный насеком! Что дэлайт! Тэрпэйт надо! Затем, чуть позже П. Д. Боборыкин пародировал «какую-то особую оттяжку» в речи немецких профессоров в университете: Ешели кдо-то фистрэляет на бупличном месте з пулею и упь-ет трухаго...

Совершенно невообразимое произношение (если только оно когда-то звучало)! Глухие согласные рядом со звонкими, мягкие — с твердыми (в произношении русских они обычно подравниваются друг под друга, у немцев — сбиваются на глухие). Бытоописа-тель прошлого века немец Генслер не раз обыгрывает эту особенность произношения, недоступную русскому разумению: «Немец объясняет, что ему никак не различить разницы в словах хотите, ходите, кадите и катите, хоть убей: у него все это выходит катите; гвоздь же и хвост он одинаково произносит квост...» Большие трудности доставляли немцам глагольные виды. «Если много раз делайть, тада нада скажит: смеяльса, улыбальса, стригальса, а если только одна раз, тада усмекнульса, улибнульса, устригнульса», но нельзя сказат по-русски стригалься. Аналогия не достигает цели — не укладывается русский язык в строго ранжированные законы! Пестр и уклончив... «Один немец спросил другого немца, выходившего из парикмахерской, что он делал? Тот отвечал почему-то по-русски: „стригнулся". Вопрошавший поправил: „По-русски надо сказать не стригнулся, а стриговался". Я надеюсь, что это были очень почтенные немцы, может быть доктора философии, у которых я должен многому учиться, но ведь не русскому же языку!» (Н. К. Михайловский).

Итак, мы послушали немецких торговцев, ремесленников, философов... Наконец, дошли и до генералов: вот неоднократно описанная резолюция военного министра: Сумлеваюсь штоп Прискорб мог оболванить эфто дело кюлю, что в переводе на русский язык Должно значить 'сомневаюсь, чтобы Брискорп мог подготовить это дело к июлю'.

Но к чему же так много примеров — не насмешка ли это? Нет... Представьте себе город, в котором каждый второй говорит с акцентом, каждый третий ошибается в произношении, каждый четвертый не имеет понятия о литературной норме, каждый пятый... Но довольно. Представьте себе это и поймете, почему возникла настоятельная потребность в такой разговорной русской речи, которая бы устроила всех. И при этом, если устная речь так уж несводима к общему знаменателю, не равняться ли на письмо: говорить, как пишут?..

Немецкое воспитание в немецком слове, которое проходит столичная интеллигенция XIX в., сказывается во всем, и все оттого, что «одни немцы хорошо нас поняли и оттого, если Бог попустит, долго будут они у нас первенствовать», — меланхолично замечает один из чиновников империи, Ф. Ф. Вигель.

Устойчивое неприятие всего «немецкого» (т. е. иноземного), свойственное русскому крестьянину с давних времен, в среде городских ремесленников постепенно сменялось уважением к работящим мастерам. Немец в Петербурге 90-х годов XIX в. — «это все то, что умнее нас и лучше умеет вести дело», — не без назидательности писал Н. В. Шелгунов и тут же добавлял: «Но, увы, во мне еще много немецкого, этой убийственной казенщины — системы». Таково противоречие, которое встречается в истолковании «немецкого»: слишком педантичное, рассудительное, чрезмерно рационалистическое. Несовместимость «русского» и «немецкого» обусловили и характер взаимного влияния языков в городской среде: заимствуются только термины, и притом прежде всего — у чиновников, среди которых было много немцев.

Тем не менее и «педантизм» немецкой речи оказал свое воздействие на возникавшее петербургское просторечие. Более того, как ни странно, именно образованные русские немцы говорили «самым правильным», почти безупречным русским языком. Н. И. Греч, сам немец, за великую похвалу почитал слова: «Слог повествовательный и разговорный в сем романе плавен и опрятен, язык чист и правилен». Такой правильный русский язык — особая примета петербургских немцев. Вот и Штольц говорил по-русски исключительно верно, в отличие от друга своего Обломова. В одной из повестей тех же лет говорится прямо: Доктор был из русских немцев, а потому говорил по-русски лучше, чем русские. В этом ироническом замечании содержится важный факт: в столице владеть русским языком значило войти в русскую среду. Правда, слишком правильный русский язык медленно угасал, лишенный живительной силы народной речи. Не случайно слишком чисто все было и в «Русской грамматике» Греча, слишком ровно, как ровные петербургские проспекты, разделенные на немецкий манер.

И для низших слоев жителей города встреча с немецким языком не прошла даром. В наследство нам достались многие слова, и по звучанию и по смыслу уже почти русские. Роздых — чем не русское слово? Не русское, это переосмысление немецкого слова Rasttag 'день отдыха' из речи солдат Петровской эпохи. Противень — звучит по-русски, но оно из немецкого слова Bratpfanne 'сковорода'.