Словарик и далее буду вести. Каждый столбец — тропочка одного народа к другому.

Вану запрятан был в укромных местах. Но вот он живехонек. Бросился ко мне. Еле отбился. Рассказал: его споили водкой, а когда опомнился, был уже далеко от Березова. Век не простил себе, когда б не вызволил остяка. Без утайки скажу — счастлив!

Я рад был получить от Силы приглашение в юрты. Не премину воспользоваться, отвезу лишь Вану.

Ах, Шумский! Он полагал, что меня в живых нет. Подговаривал комиссара вести отряд выручать меня. А тут и я с Вану. Без казаков обошлось!

Побыл в Березове недолго. Купил несколько ружей, набрал мануфактуры, пороха, водки. Еду в Небдинские юрты.

С Петькой на лодке мы на сей раз скорее добрались до становища. Лодка легкая, верткая, мне впору обучаться на ней, так как на Обдорский городок (Сале-гард) скоро тронемся водою.

Сила доволен моими дарами. Трудно передать его восторг, когда вручил ему ружья. Не менее порадовался даровой водке. Тут же и Бурундук с Лосем явились в чум и высказали необыкновенное волнение при виде зелья. Выпивши по кружке, стали бубнить на своем языке так споро, что ни слова не мог разобрать даже Петька. Одного старца зовут Лопти, что значит Дикой, другого — Вапти, что обозначает Бешеный. В молодости по учету и склонностям характера получили прозвища.

В самоедском племени младенцу до пяти лет вообще не дают никакого имени. В пять годков нарекают первое ребячье имя, которое он носит до пятнадцати лет. И уж затем утверждается в своем постоянном прозвище. Или по сходству с именем давно умершего родича, или по главной черте характера. Вапти, как оказалось, к тому же знатный самоедский лекарь. Он знает заговоры, умеет останавливать кровь. Так сказал Сила, а я притворно выразил сомнение. И что же? Вапти скинул малицу, острым ножом сделал на своем животе глубокий надрез. Я кинулся остановить его дикую руку, но поздно. Кровь полилась из раны. Поднапрягши живот, старец прошептал тихими губами неведомые мне заклинания. Истинно свидетельствую — на глазах моих кровь свернулась. Боль не отразилась на лице старика. Наливши в ладонь из лотка водки, он протер ею рану, заправил рубаху. Пораженный, стал я испрашивать слова заклинания, но мне ответствовали: заклинания обретают власть в устах самого заклинателя. Магнетическая сила настолько поразила, что я долго сидел молча. Вскоре Сила, Лопти и Вапти, утомленные выпитой водкой, заснули. Мы с Петькой выскочили из чума. Среди малых ребят узнал я знакомые лица. Увешанные луками, повели они нас на протоку. Уток видимо-невидимо. Мне сунули лук. Я прицелился. Проку мало было от моего старания. Стрела задаром пропала. Малые ребята наперебой показывали свою ловкость. Уча меня, ребятишки настреляли с десяток чернетей. Тут же, содрав оперение, распотрошили, в речной воде прополоскали тушки. Вспыхнул костер. Молодым охотникам приятно было наблюдать мое откровенное удовольствие.

Показал я своим друзьям компас, подаренный Мишенькой. Когда тонкая стрелка замерла на оси и показала, где какая сторона света, ребята по собственным приметам подтвердили, что компас не обманул. Дал им подержать игрушку. Замирали от страха и восторга. Так до позднего вечера и не отпустили меня. Повели в лес, где показали расставленные ловушки для песцов. Это кляпцы. Зверь тронет настрожку, планка падает вниз. Я так и услыхал: кляпц. Какое звучное, точное слово! Сызмальства малый самоед приучается к звериному и рыбному промыслу. Тундра ему дом родной. Каждому свое отпустила природа, и нет ничего крепче привязанности человека к своей земле. Можно затворить кровь на ране, но никто не сможет затворить путь человека к своему племени, к привычкам. К инородцам надобно идти не на силу оружия полагаясь, а пытаясь понять их, уважая их. В любом случае насилие пагубно и бьет вторым же концом по насильнику.

Эптухай видел во мне ровесника. И мне по нраву пришлась его смышленость. Рассказывал, что уже со взрослыми ходил на медведя. Убил одного, что не всякому удается. Я спросил, видел ли он белого медведя. Мальчишки заликовали. Эптухай мотнулся к чуму. Спустя минуту, оттуда, перебирая мохнатыми лапами, вылезает белый медведь с острой мордой и черным носом. Рычит, переваливается. Становится на задние лапы, приплясывает, точно цыганский попрошайка. И ко мне. Облапил пребольно, еле увернулся, дабы не обцарапал когтями. Малые ребята визжали от радости, посмеиваясь над моим неподдельным испугом. Эптухай скинул шкуру: оказался весьма доволен своей озорной проделкой. Петька тоже хохотал. Эптухай накинул на мои плечи белую шкуру: «Бери».

— Спасибо, Эптухай.

Глаза зажмурил, вспомнил русское слово:

— Па-жа-лас-та!

Побежал и я в чум, где оставил свои вещи. Оторвал от мануфактурного полена изрядный кусок пестрядины. Накинул на него материю, обмотав охотника, наподобие кокона.

Вот картина, достойная удивления. Врачевали одного охотника. Упросил Вапти взять с собой. Чтоб вернее дело сладилось, сунул ему серебряный рубль. Так купил я себе полезное для наблюдения зрелище. У мужчины средних лет на боку образовался нарыв.

Вапти высмотрел гнойник. Огонь в чуме вовсю пылал. Врачеватель кинул в костер разломанные куски чаги. Она скоро обуглилась. Вапти голыми пальцами схватил уголек, приложил его к нарыву. Думал, охотник завопит благим матом. Ничуть не бывало. Не подал никакого знака, что невтерпеж. Терпел, пока чага не прожгла кожу до живого мяса, сжегши нарыв до корня. Старик присыпал воспаленный кусок кожи березовыми чистыми опилками, приложил чистый лоскут. Так больной обрел здравие. И что же? Немедля попросил трубку, закурил. Полагаю, самому Протасову небезынтересно было бы тут побывать и убедиться, что ланцет не всегда самое спасительное средство. Поразило меня более всего то, что хозяин чума не подал никакого вида по поводу претерпеваемого страдания — вот выносливость, делающая честь мужчине! Лишь собаки, залегшие у входа, громко скулили. Другие псы тут же подхватили. Сделался непрерывный вой, переходящий от одного края становья до другого. Показалось мне, будто караульные перекликаются: «С богом, ночь начинаем». А ночи и в помине нет. Дневная светлота. Между ранним вечером и поздней ночью различия нет никакого. Трудно уснуть. Петька сразу угомонился, я не дремал. Сила уже протрезвел, был разговорчив, жаловался, что русские казаки на постах своих начисто обдирают кочующих самоедов. Ясак, ясак. Огнем ружейным грозят. Не дело так разбойничать, это верно. Сила порадовался моему замечанию. Просил: когда вернусь в царский город, доложить начальникам о таких утеснениях. Я молвил, что до правителей мне далече, чином не вышел. Шаман любопытствовал, как получилось, что дух по имени Наука выбрал меня для дальнего странствия. Я рассказал Силе про свою жизнь. Объяснил, какие отрасли наук познавал в школе. Про эти вещи князек мало что уразумел, но интересовался: учат ли школяров стрелять зверя, бить острогой рыбу, ставить сети на стаю уток. Сила недоумевал: чего ж я умею? Я признался: мало что умею, но хочу больше знать. «Про что же?» Про звезды, ответил, про устроение природы, про обитателей земли. Он затряс в испуге головой. По его понятиям, опасно простому смертному проникать в те сферы, где господствуют духи. Они осерчают, накажут. Торым разгневается. Гнев же Торыма страшен. Он не прощает тем, кто без спросу лезет в его владения. Торым разметет стада оленей, оставит леса без зверей.

В дальнейший спор я не вступил. Не переча Силе, думал, однако, о том, что сам мало знаю обо всех этих материях и, если кое-что вынесенное мною из путешествия сгодится Палласу, тем и утешусь.

Днями самоеды Небдинских юрт снимутся с места. Мох сух. Олени но едят его. Пойдут же они на север, к Ямалу.

Во время моего отсутствия Ерофеев и Шумский даром времени не теряли. Изрядно приумножили наш научный багаж. Набили много пролетной дичи, поймали немало зверья. Десятка три всевозможных, отменно сотворенных чучел, смею думать, украсят коллекцию кунсткамеры. Всякий натуралист сможет иметь представление о тундровых щедростях — что лесных, что небесных. А гербарии каковы? Чего ж еще больше? Гербарии, признаться, читаю, как книги. За таким занятием могу проводить долгое время. И что может быть занимательнее? Вот стебельки сибирской ветреницы. Есть белые, есть бледно-желтые. Встречаясь в путешествии с ветреницей, заметил: цветок этот, когда он в полном цвету, распускается при восходе светила, наклоняясь к востоку и оборачиваясь таким образом по течению солнца. К закату цветок свертывается и остается в таком виде до утренней зорьки. В холодные и дождливые дни (ветреница капризна, как ветреная барышня) совсем не распускается.

Шумский шутливо молвил, что надо заказывать художнику таблицы, где будет значиться, что коллекция собрана нашей экспедицией в тундрах. Но до тех пор дожить бы! Много воды утечет в Оби, покуда доберемся к берегам Невы. И не думаю покамест об этом. Радуюсь лишь радению моего чучельника. В дальнейшую ж дорогу на север коллекцию для легкости пути брать не буду. На обратном пути прихватим все наши достопамятности. Денисов обещался беречь наши богатства пуще ока.