Старейшина Вапти явился в чум, где уже вторые сутки дожидался своей участи Вану.

Чум старый, продырявленный, в проплешинах. Остяка стерегли два низкорослых самоеда в дырявых малицах. Как и чум, они тоже были плешивы.

Вапти вполз в тесное, полутемное жилище.

Вану лежал па спине. Он никак не мог уяснить, что же с ним произошло, почему привезли сюда. Возвращался домой из остяцкого становья, размахивал руками — не только свежей кровью, но и бражкой изрядно угостили, — распевал песенку. На голову накинули мешок, сдавили плечи, кинули на нарты. Полозья скрипели, десять ножей точили о точила.

Вану, с детства воспитанный у тобольского купца, много знал и видел. Куда больше, чем его сородичи, не ведающие ни о чем, кроме тундры. И все же не предполагал, что сородичи могут быть так коварны. Вану мог испытывать чувство, похожее на любовь. Купца своего, кожевенника, пахнущего квасцами и сыромятиной, не любил. К Василию Зуеву и членам его команды был привязан. Но одного чувства не ведал Вану — страха. Он нисколько не боялся тех, кто взял его в аманаты. Поэтому простодушно, с любопытством рассматривал пришедшего к нему старика.

Тот долго раскуривал трубку. Прикрыл глаза, бубня что-то себе под нос.

— Чего поёшь? — смело спросил Вану по-самоедски. — Говори. Зачем привезли?

Старик, судя по всему, не собирался тут же вступать в разговор. Тогда и Вану затянул негромкую песенку про то, что его забрали у натуралиссы Васи, а почему забрали, не знает ни Вану, ни натуралисса Вася, ни старик Шумский, ни казак Ерофеев, ни атаман Денисов, ни белки, ни бурундук, ни волк, ни медведь, а знают одни самоеды, на которых рассердится воевода Вася, накажет их, когда узнает…

Песня Вану была жалобна, но одновременно и воинственна.

Глаза Вапти слезились то ли от старости, то ли от вонючего табачного облака. На носу повисли две старческие капли.

— Я старейшина рода Вапти, — зашевелил наконец губами старик. — Ты русских привел в Березов?

— Я, — гордо ответствовал Вану. — Натуралисса Вася просил.

— Ты хуже волка, о котором поешь. Всякий отступник хуже волка. Ты знаешь, что делают с бешеным волком?

— Зачем так говоришь? Старейшина ум должен иметь. Волк на людей бросается. Я на кого бросался? Вреда от меня нет.

— От тебя хуже вред, чем от русских. Ты сначала предал своих отцов — пошел в церковь. Теперь нас предаешь. Ты смерти достоин, и ты ее получишь. Где пасти стада самоедам? Где жить? Где церковь, там поп и казак. Где поп и казак, там гибель.

— Не знаю про церковь…

— Врешь!

Вану зло уставился на старика.

— Вану никогда не врет. Казак врет. Купец врет. Вану никогда не врет.

— Тьфу на тебя, — плюнул Вапти и вылез, согнувшись, из чума.

И тогда Вану понял, что дело плохо. Близок час, когда его тень направится в подземное царство и помаленьку превратится в крошечную жужелку. А как хотелось побыть еще человеком. Построить свою юрту со слюдяными окнами, взять в жены красивую остячку, родить сына… Он велел бы назвать сына по отчеству. Как шутейно называл его Ерофеев — Вану Тундрыч.

И еще он пожалел Зуева: кто поведет его в тундры, к морю?

— Луце, ты боишься? — спрашивал Эптухай, хлопая Васю по плечу. — Петька, спроси, зачем он боится?

— А мы видали ваших… Как они прыгают и орут на поляне! — Петька вскочил на поваленный ствол сосны и задрыгал ногами.

Эптухай, однако, не засмеялся. Он поправил на плече ружье.

— Однако, не надо так, Петька… У вашего атамана есть начальник?

— А как же.

— Ваш начальник в Тоболесске живет. Я знаю. Он говорит, чего делать казакам. Он важный начальник, его все русские боятся.

— А начальник самоедов на небе живет? — спросил Петька. — Он оттуда приказывает, да?

— Казак дурак, казак дурак! — ответил мальчику Эптухай.

Вышли к одному из протоков Оби. Глазам открылось множество островерхих чумов.

— Луце, — обратился к Васе молодой охотник, — с шаманом будешь говорить?

— Буду.

— Вот хорошо! — И что-то быстро-быстро закричал по-самоедски.

Из ближайшего чума скакал коротконогий мужик в малице. На голове его не было никакой растительности, лишь редкая узкая бороденка спускалась на грудь.

Отовсюду к пришельцам спешили люди. Молча разглядывали Зуева и Петьку.

На своем скором, булькающем языке заговорил шаман.

Эптухай обратился к Зуеву:

— Он спрашивает, зачем прислал тебя березовский начальник?

— Объясни ему…

— Луце, наш шаман знает по-русски. Сам скажи.

Шаман неожиданно улыбнулся:

— Знаю по-русски. — И пригласил: — Пойдем. Вот мой чум.

— Можно и мальчику?

— Нет, мальчик пусть останется. Я тебя буду слушать.

Шаману на вид лет шестьдесят. Пальцы его нервно шевелились: то, казалось, прядет шерсть, то скручивает нить. Беспокоился, пожевывал синюшными губами.

Посреди довольно просторного чума на костре варилась похлебка. Земляные нары с накиданными на них шкурами замыкали внутреннее пространство жилища.

Гарь и дым разъедали глаза, хотя круглое отверстие в конусе чума предназначалось для тяги.

Шаман, он же князец рода Сила, подбросил в огонь березовые плашки. Уселся напротив. Ни один русский не сидел в его чуме. Но этот парень из царского города, и он явился в становье без ружья. Это поразило шамана. Руки его лежали на животе, пальцы нервно двигались — «скручивали» нить.

Сила знал, какие небылицы о шаманах ходят среди казаков. Конечно, эти слухи дошли и до царского города. Пусть луце увидит, что шаман не какой-нибудь шайтан, а такой же человек, как и все.

Сила трудно подбирал русские слова. Что привело луце к эзингейцам? Племя ничем не провинилось перед березовскими казаками. Ясашной податью расплатились. Не бунтуют. И, говоря все это, настороженно узкими глазками ощупывал Зуева.

Тишайший, уютный, домашний старичок; вот-вот зевнет, уставши от дневных трудов, и залезет на печь. Господи, кто бы предположил, что час назад в этом старичке бушевали такие страсти!

— Я пришел выручить проводника.

— Это твой проводник?

О, старик себе на уме. Такого не проведешь на мякине.

Сила сказал, что он не желает зла русским. Пусть все живут в тундре, места хватит всем. Но эзингейцы прослышали: русские хотят строить еще одну церковь возле Обдорского городка, Салегарда. Поп заманит эзингейцев в храм, силком обратит в русскую веру. А самоеды этого не хотят. У них свои духи. Зачем же добрый луце (он так и сказал: добрый!) несет самоедам зло? Как бы люди царского города отнеслись к тому, если бы самоеды приказали им строить кумирни? Разве они захотят поменять своего бога? А что делают попы («бáтушки», сказал Сила) с самоедами, которые не принимают креста? Кнутом стегают. На костре сожгли шамана айвасндского рода Енора.

— Все так, — сказал Зуев. — Сила рассудил мудро. Русские не допустят, чтобы в стольном городе были кумирни. Но и он тоже не собирается строить в тундре церковь. Иная цель у него — идет к морю. Вот карта — он показывает карту.

Сила разглядывает карту. Ему интересно. Но сейчас другой разговор.

— Тогда скажи, зачем к морю идешь?

— Карту хочу исправить.

Сила задумывается.

— Много вас?

— Я, старик один, егерь и проводник.

— Русские хитры, — делает неожиданный вывод шаман. — Я знаю, русские хитры.

— Какой я хитрец? Я солдатский сын. Что думаю, то говорю.

— Все русские так говорят. Сам слышал, как ваши купцы торгуются: не обманешь — не продашь.

— Я не торговец, нечего мне продавать.

Два старика забираются в чум, садятся у огня, слушают Силу, который по-самоедски говорит им про Зуева.

— Сале-гард, Сале-гард, — чаще всего повторяет глава рода эзингейцев.

По лицам стариков ничего нельзя понять. Иногда разве причмокнут: то удивленно, то настороженно, то сердито.

Один старик прикрыл глаза. Это Вапти. Второй — Лопти. Он не спускает глаз с пришельца. Зорок, насквозь видит.